Какой ужас. 14-16 лет - самый трагический возраст, когда всё впервые, оттого кажется в сто раз драматичней и безнадежней... Героиня не по выстраданному убеждению, а просто из юношеского максимализма...

Насчет "поджатых ног" тоже, скорее всего, городская легенда - билась в судорогах, и ноги сами подтянулись. Против инстинкта самосохранения самая железная сила воли бессильна...

Школа девиц Виттен славилась тогда на всю Одессу как образцовая, которая могла гордиться не только своим оборудованием, но и учительским персоналом. Образование в ней велось по последнему слову науки, что страшно не нравилось царскому правительству.

Вышла к нам красивая стриженая брюнетка с умными, огненными глазами и в то же время в высокой степени добрыми, лет 20—22 не более. Обласкала нас, приголубила. Это и была Елена Ивановна Россикова, урожденная Виттен, отдавшая себя и свое большое состояние (тогда у обеих сестер было восемьдесят тысяч рублей) на дела служения благу народному.

Та самая Россикова, которая после страшной неравной борьбы с правительством царизма решила выбрать иной путь.

Арестованную Россикову бросили в подвал, морили голодом, не давали в течение 8 месяцев ни чистого белья, ни гребешка. Можно представить, во что обратилась эта женщина! Исхудавшая, измученная, с колтуном на голове, она была страшна. Но ум не покидал ее. Ненависть к царскому правительству, ясно выраженная в ее речи на суде, была так сильна, так обоснована, что становилось жутко. Она не, была подсудимой — она была судьей.

Все мы были приговорены к виселице. Россиковой отменили смертную казнь за ее несомненные заслуги во время Турецкой войны в 1876 и 1877 гг. Она была сестрой милосердия как раз тогда, когда свирепствовали самые тяжкие эпидемические болезни и от солдат получила георгиевский крест. Вешать такую скромную, великодушную, честную, самоотверженную сестру милосердия было зазорно даже для царского правительства.

Казнь заменили ей вечной каторгой.

Меня и Елену Ивановну отправили в Московскую пересыльную тюрьму, где мы должны были оставаться до весны, когда начнется отправка партии в Сибирь. Поместили нас в Пугачевскую башню. Добрый смотритель Московской тюрьмы разрешил нам поместиться в одной камере. Тут я заметила, что Елена Ивановна психически больна... Не выдержала, сломилась богато одаренная натура.

Всего этого было мало: однажды ночью, совершенно неожиданно, вошла в этот подвал 14-летняя девочка и стала на коленях, целуя руки Елены Ивановны, умолять ее выдать соучастников, чтобы избавить папу от «неприятностей». Это была ученица Россиковой, дочь вышеупомянутого губернатора.

«Поверишь ли, — говорила мне Елена Ивановна,— большей муки для меня не было: девочку, любимое мною дитя, прислать уговаривать меня выдать соучастников?!»

девочка-подросток
Гуковская, Виктория Леонтьевна (1864—1881) — девочка-подросток, осуждённая по «процессу 28-ми» (1879) по подозрению в причастности к обществу «Земля и воля», покончила жизнь самоубийством в ссылке в Красноярске.

Иван Петрович Белоконский родился 25 мая (6 июня) 1855 года в городе Чернигове в семье врача[1].

Сперва учился в гимназии родного города; был народным учителем. Сблизился с народниками, вступил в коммуну Д. А. Лизогуба в местечке Седневе, близ Чернигова (где было имение его отца)[1]. Затем слушал лекции в Киевском университете[2].

В 1879 году сидел больше года в одиночном заключении и был сослан в Восточную Сибирь[2].

Вернувшись из ссылки, устроился в Житомире редактором «Волыни», но вскоре его вновь арестовали и выслали[2].

Поселившись в городе Орле, И. П. Белоконский активно работал в газете «Орловский Вестник» и в земской статистике, но в 1889 году опять был арестован властями и провел ещё восемь месяцев в одиночном заключении[2].

В 1896 году был приглашен в город Курск заведующим земской статистикой, но в 1898 году ему была запрещена властями всякая земская деятельность[2].

Переехав в столицу Российской империи город Санкт-Петербург, Иван Белоконский стал членом редакции «Сына Отечества»[2].

Получив дозволение вернуться к земской деятельности, он с 1899 по 1902 год был секретарем Харьковской земской управы[2].

С 1875 года Белоконский И. П. стал публиковаться в «Киевском Телеграфе», затем помещал статьи и корреспонденции в «Одесском Вестнике», «Голосе», «Новостях», «Неделе»[2].

Под его редакцией вышел «Сборник оценочно-экономических данных по Фатежскому уезду» (1897).

Во время службы по земству им составлены: «История 35-летней деятельности курского земства», «Свод постановлений курского губернского земства», «Свод постановлений Харьков, губернского земства» и «Свод постановлений льговского уездного земства»[2]. С 1890-х годов активист земского движения, отстаивал идею блока левых цензовых земцев и «третьего элемента». Принимал деятельное участие в создании «Союза освобождения» и его дальнейшей борьбе.[2]

Иван Петрович Белоконский скончался 7 февраля 1931 года в городе Харькове[1].

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой Алиса попала в жопу

Алиса сидела со своей старшей сестрой на берегу и не знала, что делать: пиво было все выпито, ганжа выкурена, пацанов в округе видно не было, а сидеть без прикола было скучно. Раз-другой, она, правда, сунула нос в подшивку "Плейбоя" за 2000-й год, но оказалось, что заботливый педофил Доджсон вырезал из нее все картинки.

/Оговариваю Л. Кэррола? Да ну. Всем известно, что он испытывал к маленьким девочкам отнюдь не отеческий интерес. Злоупотребляя доверием наивных мамаш, он увлекал юных спутниц в рискованные длительные прогулки, забрасывал их письмами и даже фотографировал в обнаженном виде! Читайте Пола Шилдера, автора "Психоаналитических заметок об Алисе в стране чудес и Льюисе Кэрролле" (1938)./

"Не, в натуре, кому нужен порножурнал без картинок, не понимаю!" думала Алиса. С горя она начала подумывать, не сплести ли из маргариток страпон, как вдруг... Как вдруг рядом появился белый кролик с розовым членом! Тут, конечно, не было ничего такого необыкновенного; подумаешь, кролик с розовым членом! Если бы член был, допустим, зеленого цвета, тогда да. Даже когда Кролик сказал: "Ёбтить! Я опаздываю". Мало что еще увидишь после хорошего чуйского косячка!

Но когда Кролик вытащил из жилетного кармана зеленый презерватив, натянул на член, тут Алиса так и подскочила! Еще бы! Ведь это был первый розовый член в зеленом презервативе, который она встретила за всю свою жизнь! А уж видела она членов немало, поверьте мне на слово!

Алиса быстро натянула трусики, поправила прокладку, и со всех ног помчалась вдогонку за Кроликом. И ведь почти догнала. Но Белый Кролик явно спешил на свиданку со шмарой и скрылся в большой норе под колючей проволокой. В ту же секунду Алиса, не раздумывая, ринулась за ним. А подумать стоило бы - сунуться в дырку все мы горазды, а подумать о том, что промах в пять сантиметров и ты отец, забываем постоянно.

https://e-libra.ru/read/442971-alisa-v-strane-chudes-perevod-palek.html

Жребий был брошен. Лошади – любовь Дениса, – в седлах которых он сидел с пяти лет, с которыми за полвека провел больше дней, чем с самыми дорогими ему женщинами, чем с женой и детьми, друзьями и поэтами, – так вот, лошади на этот раз не спасли его. Он, якобинец и фрондер, франт и повеса, забияка и бретер, умрет отрезанным, запертым от мира, окруженным в глухом селе не французами, шведами или турками – паводком, непролазной грязью, непроезжими дорогами, непересекаемыми реками, всеми теми «не», которые еще вчера легко преодолевал и в России, и на Кавказе, и в разоренной Наполеоном Европе.

Пятьдесят пять лет. Умер от инсульта. Это случилось на рассвете в сызранском сельце. В Верхней Мазе – имении своей жены. Как умирал – неизвестно. Видимо, можно было спасти. Но жена Давыдова, мать его шестерых сыновей, сначала поскупилась гнать лошадей двадцать пять верст в распутицу за врачом, а потом, когда поэт умер, полтора месяца не давала их – берегла! – отвезти его уже в Москву на Новодевичье, к родовым могилам. Такие вот дела!..

https://e-libra.ru/read/464938-adresa-lyubvi-moskva-peterburg-parizh-doma-i-domochadcy-russkoy-literatury.html

Рука подписала бумажку — и город сдан.
Пять властных пальцев даже воздух обложили налогом,
Удвоили количество трупов, разорвали страну пополам…[1]

Дилан Томас

В архиве бывшего управления КГБ в Чернигове лежит на полке обыкновенная канцелярская папка — толстая, весом не менее килограмма, в коричневом, изрядно потрепанном переплете. Листы в ней тщательно пронумерованы и прошиты суровой ниткой. Это следственное дело моего деда, отца моей матери, Бибикова Бориса Львовича, обвиненного в антисоветской правотроцкистской деятельности на Украине, — его имя написано на обложке аккуратным каллиграфическим почерком. Наверху: НКВД УССР и штамп «Сов. секретно».

Содержащиеся в папке документы воссоздают картину последних дней жизни моего деда, оказавшегося в руках сталинской тайной полиции на пороге осени 1937 года. Спустя пятьдесят восемь лет после его смерти мне выдали их в Киеве для ознакомления. Разбухшая, как злокачественная опухоль, толстая папка с затхлым запахом плесени легла мне на колени.

Большинство страниц — документы стандартного вида на тонкой или папиросной бумаге, кое-где пробитой машинкой. Встречаются и небрежно оторванные листы дешевой шероховатой бумаги. Ближе к концу вшито несколько гладких белых листов, исписанных мелким почерком, — признание моего деда в том, что он враг народа. Семьдесят восьмой документ — расписка, что им прочитан и ему понятен смертный приговор, вынесенный ему в Киеве закрытым судом. Эти несколько строк — его последний письменный след на земле. В самом конце — отпечатанный на плохоньком ротаторе листок сухо информирует о том, что приговор приведен в исполнение на следующий день, 14 октября 1937 года. Внизу стоит подпись его палача в виде неразборчивой закорючки. Старательные бюрократы из НКВД, столь ретиво доведшие дело моего деда до «логического» конца, не потрудились указать место погребения Бориса Бибикова, так что единственным памятником ему стала эта стопка бумаг.

https://e-libra.ru/read/430366-antisovetskiy-roman.html

Порой эпистолярная беседа моих родителей приобретает столь интимный характер, что чтение их писем представляется непозволительным вторжением в чужую жизнь. Некоторые полны такой боли от разлуки, что кажется, даже бумага с трудом это переносит. Они вспоминают самые незначительные события тех месяцев, которые провели вместе в Москве зимой и весной 1964 года, — их разговоры и прогулки, впечатления от кинофильмов, от встреч с общими друзьями, даже от еды. Но больше всего в письмах говорится о разлуке, об одиночестве и о любви, такой сильной, которая — по словам мамы — «способна горы сдвинуть с места и перевернуть земной шар». Я думаю, это был самый счастливый период в их жизни.

Я приехал в Москву, желая сбежать от родителей. А получилось так, что я их нашел, хотя очень долго этого не понимал или отказывался понимать. Эта книга — повествование о России и о моих предках, о стране, которая нас создала, освободила, вдохновила и едва не уничтожила. Это рассказ об исходе, о том, как мы покинули Россию, однако все мы — даже мой отец, уроженец Уэльса, в котором нет ни капли русской крови, даже я, выросший в Англии, — по-прежнему несем в себе что-то от России, подобно лихорадке, проникшей в нашу кровь.

В конце жаркого лета 1976 года, когда мне было четыре с половиной, к нам в Лондон приехала погостить бабушка Марфа. Это лето запомнилось пожелтевшими от палящего зноя лужайками в Экклестон-сквере, плавящимся асфальтом, ароматом клубничных леденцов, моими любимыми бежевыми брючками из вельвета с вышитым на одной штанине большим желтым цветком. Я помню медлительность бабушки, ее какой-то кисловатый русский запах, пухлое лицо. На фотографии она выглядит напряженной и сердитой, грузной и мужеподобной, держит меня неловко, словно кулек, а у моей матери на лице застыла нервная улыбка. Марфа наводила на меня страх своими резкими выговорами и непредсказуемостью, при ней в доме все были скованными и раздраженными. Обыкновенно она усаживалась в кресло у окна нашей гостиной и часами сидела там одна и молчала. Помню, когда я пытался залезть к ней на колени, она бесцеремонно отталкивала меня.

Ленина, сестра моей матери, грузная, как и Марфа, полногрудая, с широкими бедрами и согбенной от мировых проблем спиной. У нее проницательные голубые глаза, как у Марфы. Такие же глаза у моей матери, у меня и у моего сына Никиты. Но своим темпераментом и общительностью она пошла в отца, Бориса Бибикова. Тетушка обожает собирать за кухонным столом друзей, чтобы поболтать, посплетничать и поинтриговать. Ей нравится подолгу висеть на телефоне, устраивая жизнь друзей и знакомых. Она буквально терроризирует ведущих «Телемагазина» своими звонками во время передач и не дает спуску менеджерам. Крупная женщина с сильным голосом, она страдает множеством серьезных болезней, о которых любит поговорить.

Приготовив чай, она усаживается за стол, и наступает долгожданный миг — начинаются расспросы о бесконечных любовных похождениях племянника. Мне часто приходилось видеть Ленину в образе строгой старой дамы — он служит ей оружием для неустанной борьбы с окружающим миром. Но больше всего на свете она любит, вот так подперев голову ладонями и устремив на племянника свой проницательный взгляд, выслушивать мельчайшие подробности его романов. В пикантные моменты она крякает, как рыбная торговка.

— Скажи спасибо, что я не рассказываю об этом твоей матери, — фыркает она.

Странно, но лично меня она редко критикует, хотя никогда не устает высмеивать своих дочерей. Мало того, она частенько прерывает мои откровения советами умудренной житейским опытом женщины, порой весьма циничными. Несмотря на пятидесятилетнюю разницу между нами, тетка Ленина — мой самый верный друг и наперсница.

У Ленины феноменальная память на всякие мелочи. Обычно наш разговор начинается с текущих событий, но чтобы надолго увлечь ее внимание, им недостает красочности и драматичности. И вот совершенно незаметно для себя она переходит к прошлому и начинает странствовать по тропинкам своей памяти, как стекло на доске Уиджа[2], отвлекаясь то на один, то на другой эпизод своей жизни разными историями и голосами.

С годами она утрачивает былую подвижность и остроту зрения, но воображение ее работает все живее и отчетливее. Прошлое представляется ей более интересным и близким, чем настоящее. По ночам, жалуется она, ее посещают покойники. Они все время снятся ей — ее муж, родители, друзья, внучка Маша, скончавшаяся от рака в двадцать шесть лет. Все спорят, лгут, смеются, ворчат, занимаются разными делами, как в жизни, будто не понимают, что уже умерли. Она постоянно видит во сне прошлое.

— Это как кино, — говорит она.

— Я говорила тебе, что вспомнила про дядю Яшу и девиц, которых он подсаживал в свой «мерседес»? И что заявила тогда Варя? — спрашивает она по телефону, и я сразу понимаю, что она имеет в виду знаменитый автомобиль, который мой двоюродный дед вывез из Берлина в 1946 году, и ярость, которую эта история вызвала у его жены Варвары. — Она до того взбесилась, что пошвыряла в него все горшки с цветами и кухонную посуду. А Яша расхохотался и никак не мог уняться, хотя вокруг него так и летали все эти тарелки и миски. Так вот это злило ее еще больше!