"Нужны были радиодетали: провода, конденсаторы и про­чее, — и чтобы заработать денег на них, после занятий я ак­компанирую в школе на рояле бальные танцы (тут мои кли­енты — старшеклассники эксплуатировали меня нещадно: за пять часов почти непрерывной игры я получал пятьдесят копеек). Иногда рисовал на Ильинском бульваре портреты случайных клиентов по двадцать копеек штука. Правда, этот бизнес однажды кончился для меня плачевно: рисуя очеред­ной портрет, вдруг чувствую, что чья-то знакомая рука под­нимает меня за уши, оборачиваюсь — отец. Досталось мне крепко, но на конденсатор переменной емкости заработать на портретах все же удалось.

азбуке Морзе до 100 знаков в минуту.В общем мы могли смело пополнить собой многочислен­ные ряды безработных подростков на бирже труда в Рахма- новском переулке (так называемый «Рахмановский траст»), что и сделали немедленно по окончании школы.Для современной молодежи само слово безработица зву­чит совершенно отвлеченно, как бы взятым напрокат из газетной рубрики «Зарубежная жизнь».

я продолжал работать тупым сверлом, правда, приходилось все сильнее и сильнее нажимать на рычаг подачи. Кончилось это плачев­но — сверло я сломал под самый корешок. Принес обломки сверла мастеру — Ивану Моисеевичу Самохвалову, двухме­тровому детине лет под шестьдесят, довольно сварливого нрава (типичный «шкура-мастер» царского времени), и с не­винным видом заявил: «У меня сверло сломалось». Мастер взял обломки, поглядел на них, съездил мне легонько по уху и назидательно произнес: «Учти, залупа, сверла сами не ло­маются, их ломают такие мудаки, как ты. В другой раз приди и скажи: я сломал сверло». Вина моя была бесспорна, и мне и в голову не пришло жаловаться на такие методы воспита­ния. В дальнейшем я и сам научился затачивать сверла, а не ломать их.

другой норме.Когда окончился мой шестимесячный срок, меня опять ждала биржа труда, но, правда, уже с пособием по безрабо­тице — 15 рублей в месяц. Но тут, в связи с началом первой пятилетки, безработица быстро пошла на убыль, рабочих мест становилось все больше, зато продукты и товары в ма­газинах начали исчезать

Отдых — только по вечерам, на коротковолновой люби­тельской радиостанции замоскворецкой секции коротких волн «ЕУ-2-КЦЙ». Здесь подобрался дружный коллектив ра­диол юбителей-коротковол новиков. Несмотря на примитив­ное оборудование станции, работа велась большая: ежедневно устанавливались двухсторонние радиосвязи со всеми района­ми СССР и почти со всеми континентами. Многие операторы этой станции стали впоследствии хорошими радиоспециали­стами, а четверо (Л. Долгов, Ю. Ситников, О. Тугорский и я) работали связистами в Испании.

А кролики! Скольких бессонных ночей стоили они мне — да не только мне, я-то только отделывался недосы­пом, а у скольких людей из-за них и головы полетели! Вдруг почему-то выяснилось, что «мясная» проблема, возникшая после коллективизации, может чуть ли не мгновенно ре­шиться путем массового разведения кроликов. ГУЛАГ тоже не остался в стороне и организовал в лагерях крупные фер­мы кролиководства. Но эти окаянные животные, вопреки всем прогнозам самых авторитетных ученых, обнаружили свойство не менее интенсивно дохнуть, чем размножаться. Начались длительные переговоры по радио с участием вид­ных специалистов по кролиководству. «Мясной» проблемы по Союзу эти кролики не решили, и через некоторое время про них уже забыли, хотя средств на это потратили немало

Правда, связь с этим ведомством иногда давала и неко­торые материальные выгоды: дефицитные учебники и пись­менные принадлежности свободно продавались в кооперати­ве ОГПУ (на бывшей Лубянке). Однажды за хорошую работу мне дали «боны» ОГПУ** ***, на которые я впервые в жизни ку­пил себе костюм. Правда, он был номера на два великоват, но в те времена это не играло существенной роли, потому что во всех магазинах (даже в кооперативе ОГПУ) господ­ствовал принцип: лопай что дают.

После выходного дня я быстро оформил в военкомате отсрочку и, оставаясь на прежней работе, стал студентом- вечерником. Впоследствии выяснилось, что мое поступление в институт было чистой (для меня счастливой), случайностью: документы мои по недосмотру какого-то технического работ­ника попали в папку так называемых «бесспорно принятых без испытаний», то есть окончивших рабфаки, переведенных из других вузов и т. д. Поэтому меня и не вызывали на экзамены. Шансов на такое поступление было не больше, чем по исполь­зованному трамвайному билету выиграть в лотерее легковой автомобиль, но что тут говорить— я же его «выиграл»!3

помимо прочего, орден давал право на довольно весомые материальные преимуще­ства: бесплатный проезд раз в год в любой конец Советского Союза и обратно, бесплатный проезд на городском транс­порте, большие льготы по налоговому обложению и ежеме­сячная выплата денежных сумм за каждый орден от десяти до тридцати рублей. И вот теперь мой крестный по корот­ким волнам Э. Т. Кренкель тоже стал орденоносцем!

Ссылка почему-то не открывается

Ага, нашла, спасибо

Как-то летом через моего приятеля Мишу Прокопченко, работавшего в гражданской авиации, мне предложили при­нять участие в испытании первых радиомаяков на линии Москва — Арзамас — Казань в качестве бортрадиста на са­молетах АНТ-9 и с оплатой по десять рублей за летный час. Рейсы небольшие, по четыре часа, но какое это имеет значе­ние?

"Самолет «Максим Горький» должен был войти в состав агитэскадрильи имени М. Горького. Штаб эскадрильи поме­щался тогда на втором этаже Петровского пассажа. Взглянув на меня, начальник штаба Жуковский, видимо, тоже усо­мнился в моей пригодности к летно-подъемной работе, но так как радист на самолет был нужен позарез, а целый ряд кандидатов на эту должность был забракован медкомисси­ей, то направление на медкомиссию все же подписал. (Но­минально Жуковский считался сыном известного ученого, именем которого была названа Военно-воздушная акаде­мия, но на лицо куда более походил на заместителя предсо- внаркома СССР Яна Рудзутака*, чей портрет к тому же ви­сел над его креслом. Поговаривали, что Рудзутак, находясь на нелегальном положении, некоторое время скрывался на квартире у Жуковского, где мадам Жуковская предпочла на это время молодого Яна своему старому и рассеяному мужу, но ребенка все же назвали Жуковским.)

"Почти без надежды на успех я отправился в поликлинику ГУГВФ в Старопименовском переулке около Тверской. Не­смотря на все опасения, комиссию я благополучно прошел, но во время проверки сердца и вестибулярного аппарата случилась заминка: прибор, который должен был регистри­ровать отклонение работы сердца от нормы, вообще не пи­сал ничего. Вызвали главного профессора, и он заявил, что за 50 лет практики впервые видит такое. И добавил: «Сподо­бил Господь бог на старости лет узреть», — после чего созвал коллег, чтобы вместе посмотреть на сердце без изъянов.

Увидев нового специалиста, Янышевский что-то хмыкнул насчет «детского сада», а мне заявил: «Это тебе не летом из Арзамаса в Москву яйца во­зить», — намек на то, что мы с ним во время испытаний мая­ков в 1932 году иногда привозили из Арзамаса в Москву деше­вые яйца, причем во время взлета и посадки я держал ведра с яйцами на весу.

8 июня 1934 года принят закон об измене родине (смертная казнь,коллективная ответственность членов семьи), а 9 июня 1935 года — закон о введении смертной казни за бегство за границу.

Посидеть в «брехаловке» было чрезвычайно интерес­но, и даже если брать «коэффициент правдивости» поряд­ка 20—30%, то только из абсолютно подлинных рассказов авиаторов можно было за пару месяцев составить несколь­ко пухлых сборников интереснейших повестей из истории авиации.

"Часов в десять утра прибыли высокие гости. Лаваль и его дочь Луиза* Визит министра иностранных дел Франции Пьера Лаваля (1883—1945) в Москву проходил с 13 по 15 мая 1935 года.105
(очаровательная брюнеточка лет восемнадцати) поздорова­лись с командиром Михеевым. Луизе от имени экипажа под­несли громадный букет цветов, после чего делегация осмотре­ла самолет.
...........................
"Вместе с Петеном эвакуирован немцами в Зигмаринген[2], Баден-Вюртемберг, оттуда (в отличие от сдавшегося союзникам Петена) в мае 1945 года бежал в Испанию, но был интернирован в Барселоне и депортирован в Австрию. Союзники в июле 1945 года выдали его французскому правительству. Лаваль был предан суду в Париже.
...............
4 октября 1945 г. Лаваль предстал перед судом по обвинению в государственной измене и сотрудничестве с врагом, а уже 9 октября ему был оглашен смертный приговор. Суд спешили завершить из политических соображений (до всеобщих выборов, назначенных на 21 октября). Вопреки советам адвокатов, Лаваль отказался признать себя даже частично виновным, считая, что действовал в интересах французов, и надеясь доказать это в суде.
..............
Лаваль был приговорён к смертной казни через расстрел. В утро приведения приговора в исполнение, 15 октября 1945 года, Лаваль пытался покончить с собой, выпив яд (цианистый калий), ампулу с которым он долгое время носил зашитой в полу пиджака. Он объяснил это нежеланием, чтобы французские солдаты совершили «преступление», убивая его. Генеральный прокурор, явившийся в камеру объявить Лавалю о казни, нашел его в бессознательном состоянии. Однако поскольку от времени яд выдохся, ему сделали несколько промываний желудка. После того, как Лаваль пришёл в сознание, он был расстрелян. Он умер с возгласом: «Да здравствует Франция!»[4].
...............
Shortly after becoming a member of the Paris bar, he married the daughter of Dr Joseph Claussat and set up a home in Paris with his new wife. Their only child, a daughter Josée, was born in 1911. Josée married René de Chambrun, whose uncle, Nicholas Longworth III, married Alice Roosevelt, daughter of United States President Theodore Roosevelt. Although Laval's wife came from a political family, she never participated in politics. Laval was generally considered to be devoted to his family.[6]
....................
Josée Laval, née Josette Pierrette Laval, née le 2 avril 1911 à Paris et morte le 9 janvier 1992 dans cette même ville, est une figure du régime de Vichy. Elle est la fille de Pierre Laval et l'épouse de René de Chambrun.

Просуществовал самолёт чуть больше года. 18 мая 1935 года на центральном аэродроме столицы проходил демонстрационный полёт, после которого планировалась передача АНТ-20 в агитэскадрилью им. Горького. Лётчик ЦАГИ Н. С. Журов передавал машину авиатору агитэскадрильи И. В. Михееву. Было разрешено прокатить членов семей строителей АНТ-20. В сопровождение «Максиму Горькому» выделили два самолёта: двухместный Р-5 под управлением лётчика Рыбушкина и истребитель И-5 под управлением испытателя Н. П. Благина. Оператор Щекутьев осуществлял с Р-5 киносъёмку полета. Перед Н. П. Благиным стояла другая задача: по замыслу кинодокументалистов, он должен был во время съёмок летать рядом с АНТ-20, чтобы зрители могли увидеть разницу в размерах.

Взлетев, «Максим Горький» сделал широкий круг над аэродромом. Но полёт приобрёл угрожающий характер: Благин на истребителе начал выполнять фигуры высшего пилотажа в непосредственной близости от АНТ-20. Благин бросил свой истребитель в короткое пике за хвостом «Максима Горького», пронёсся под его фюзеляжем и, оказавшись впереди, круто рванул ручку управления на себя, намереваясь описать вокруг гиганта мёртвую петлю. В верхней точке самолёт завис и, потеряв скорость, рухнул вниз на медленно проплывающий под ним АНТ-20.

Истребитель Благина врезался в средний мотор, выбил его ударом. Тот отвалился и упал вниз, а машина Благина застряла в образовавшемся рваном отверстии крыла. Воздушный гигант этот страшный таран выдержал. Не исключено, что Михеев с Журовым посадили бы его, если бы у И-5 не оторвалась хвостовая часть, которая нанесла второй, уже смертельный удар по «Максиму Горькому», врезавшись в органы управления. Он медленно завалился на крыло, перевернулся и начал разваливаться в небе. Через несколько секунд прогремел страшный взрыв, и самолёт рухнул на дачный посёлок Сокол[3]. Погибло 49 человек, в том числе Благин, 11 членов экипажа «Максима Горького» и 37 пассажиров — сотрудники ЦАГИ и их родственники, в том числе 6 детей[4]. Киносъёмка катастрофы исчезла (возможно, находится в засекреченных материалах дела).

18 мая 1935 года Благин на истребителе И-5 сопровождал демонстрационный и одновременно приёмо-сдаточный полёт АНТ-20. «Максим Горький» пилотировали Н. С. Журов (командир корабля, пилот КБ Туполева)[2] и И. В. Михеев (пилот агитационной эскадрильи).[3][4] Все предыдущие полёты выполнял М. М. Громов, с 30 апреля лежавший в госпитале. На борту, кроме экипажа в 11 человек, находилось 38[5] пассажиров, большинство — работники ЦАГИ и их дети. Второй самолёт сопровождения, И-5, пилотируемый В. В. Рыбушкиным, нёс кинооператора, запечатлевшего полёт и катастрофу). По официальной версии (сообщение ТАСС):

Несмотря на категорическое запрещение делать какие-то ни было фигуры высшего пилотажа во время сопровождения самолета, летчик Благин нарушил этот приказ и стал делать фигуры высшего пилотажа в непосредственной близи от самолета «Максим Горький» на высоте 700 м. При выходе из мертвой петли летчик Благин своим самолетом ударил в крыло самолета «Максим Горький». Самолет «Максим Горький» вследствие полученных повреждений от удара тренировочного самолета стал разрушаться в воздухе, перешел в пике и отдельными частями упал на землю в поселке «Сокол», в районе аэропорта… При столкновении в воздухе также погиб летчик Благин, пилотировавший тренировочный самолет.[6]

«Правда» от 21 мая 1935 года передала мнение Громова о Благине: «Мой ученик Благин представлял тип неорганизованного человека. Правда, он в последнее время как будто подтянулся, но вредные привычки у него все же прорывались. Я говорю об его ухарстве, безобразничаньи в воздухе». В своих послевоенных мемуарах Громов утверждал, что Благин — единственный виновник катастрофы.

Несмотря на все обвинения, Благин был похоронен на Новодевичьем кладбище вместе с погибшими на АНТ-20.[7] Вскоре после катастрофы в европейских газетах была опубликовано антисоветское «предсмертное письмо» Благина: «Братья и сестры! Завтра я поведу свою крылатую машину и протараню самолет, который носит имя негодяя Максима Горького»;[8] по современным оценкам, эта публикация — фальшивка.

дцать лет и без участия его ведомства).Когда я ему сказал, что на моем иждивении находятся пре­старелые отец и мать, он молча достал из ящика стола лист бумаги, что-то на нем написал и, протянув его мне, сказал: «Если согласны, подпишите». Я прочел: «Прошу на все вре­мя моей командировки, а в случае моей гибели пожизненно, выплачивать моим родителям (следовали их полные данные и адрес) по 400 рублей в месяц**». На его вопрос: «Хватит?» — я только молча пожал плечами и подписал бумагу.

Он дал нам с Жорой по 250 рублей советских денег (специально на вагон-ресторан в поезде), мне 100 долларов, а Жоре — 50, причем предупредил, что советские деньги мы должны до Севастополя истратить, а валюту беречь на крайний случай, так как в Испании мы будем получать жалованье: я — как ка­питан, а Жора — как лейтенант (переводчик, по-видимому, снабжался по особой линии).

у него отобрали оружие и из каюты больше не выпускали. В течение всего рейса рядом с ним находились два челове­ка (по-видимому, сотрудники НКВД). Работал он в Валенсии радиотехником передающего радиоцентра. На пароход его заманили под предлогом получения из Союза новой радио­аппаратуры. По национальности он был англичанином, точнее ирландцем. Его отец в свое время был приговорен к смертной казни за активное участие в Ирландском вос­стании*, но, пока шел суд, ирландский народ выбрал его в члены парламента, после чего его тут же освободили, вер­нули конфискованное имущество и восстановили в правах (аналогичный случай я уже описывал ранее: он произошел с комиссаром Южного фронта в Испании — коммунистом Каэтано Боливар).Сам Брайан был комсомольцем, до отъезда в Испанию жил в Москве, где его старший брат был редактором мо­сковской коммунистической газеты на английском языке**.

В первом от него купе помещалось двенадцать женщин, преимущественно молодых и симпатичных: по-видимому, проституток, съезжавшихся к началу сезона в Крым, где их вылавливали, оформляли по 35-й статье Уголовного кодек­са — «без определенных занятий», или «БОЗ»— и отправляли лет на пять в места не столь отдаленные для перевоспитания.

На обратном пути кто-то из женщин окликнул меня: «Шпрехен зи дойч?». Туг уж я своей шпионской роли не выдержал и ответил: «Да я, девочки, такой же немец, как и вы», — за что впервые в своей арестантской жизни полу­чил приличный тычок в спину. Приведя меня в купе, конво­ир заявил, что если я еще раз попытаюсь вступать в разговор, больше в неположенное время водить он меня на оправку не будет. Судя по тычку, он не шутил, так что потом я на все заигрывания симферопольских блудниц не отвечал.3На третий день утром мы прибыли в Москву на Курский вокзал. Наш вагон отцепили и поставили где-то в стороне.Через несколько часов к выходу из вагона подъехала кры­тая автомашина с надписями на кузове «Мясохладобойня»: обычно в таких машинах развозили по городским магазинам и столовым мясо с боен и холодильников. В те годы интенсив­ность работы НКВД увеличилась во много крат, и перевозка зэков «воронками» только по ночам уже не могла обеспечить энкавэдэшный «конвейер», да и гонять по Москве в дневное время большое количество «воронков» было как-то неудоб­но. Поэтому стали прибегать к такой маскировке: на маши­нах, перевозящих зэков, были надписи «Хлеб», «Молоко», «Мясохладобойня» и т. д.Нам как раз досталась «Мясохладобойня». Когда открыли заднюю дверцу, там оказалось несколько человек в фураж­ках с синими околышами и малиновыми верхами, готовых принять предназначенный для них «груз». Внутри машина была разделена на несколько «конвертов» (помещеньице, в котором едва помещался в сидячем положении один чело­век средней комплекции). Нас троих, поодиночке, вывели из вагона и поместили в такие «конверты». В наружней, закры­вающейся дверце были традиционные «волчок» и форточка.