Friedo Lampe was a German writer, librarian, and editor. Lampe was a gay writer during the Third Reich; he was shot in Berlin a few days before the end of World War II by the Red Army on 2 May 1945.[1] His works remained unknown throughout his life.

Lampe was born in Bremen on 4 December 1899. He was diagnosed at the age of five with bone tuberculosis in his left ankle.[2] Lampe read literature, art history, and philosophy at Heidelberg (with Friedrich Gundolf and Karl Jaspers), Munich, and Fribourg (with Edmund Husserl). In 1928, he obtained his PhD, which focused on the "Songs of Two Lovers" by Goeckingk.

Lampe moved to Berlin in 1937, where he accepted a job as an editor with Rowohlt.[2] In December 1937, Lampe published his second novel, Septembergewitter (September Storm). The book was not a success despite positive reviews, due to the bad timing of its release. Lampe continued to work with Rowohlt until it was seized and closed by the Nazis in September 1939.[3]

Lampe wrote very little during the War due to his fear of having his life be shaken by the Nazi regime. During the air raid on Berlin on 22/23 November 1943, Lampe's flat was destroyed, including his collection of books. In letters, he reports that losing his collection was "the worst thing".

Hier war er mit Horst Lange und Oda Schaefer befreundet, denen er gern vorlas. Im Zweiten Weltkrieg ausgebombt, kam er schließlich bei der von ihm lektorierten Autorin Ilse Molzahn in Kleinmachnow unter, wo er am 2. Mai 1945 von russischen Soldaten erschossen wurde, die in ihm einen SS-Mann vermuteten, weil er dem Foto in seinem Wehrpass nicht mehr ähnlich sah. Er wurde in einem Kriegsgrab als Volkssturmmann auf dem Waldfriedhof Kleinmachnow bestattet.

Écrivain discret, voire secret, Friedo Lampe est resté longtemps oublié, y compris dans son propre pays. Auteur de romans et de nouvelles, Lampe semble avoir toujours été hanté par l’échec et la malchance. Journaliste nonchalant, bibliothécaire par défaut, suspect aux yeux des nazis, il est abattu par erreur pendant la bataille de Berlin par une patrouille soviétique, qui le fusille furtivement dans un jardin de Wannsee, une banlieue de Berlin.

Среди почты письмо Софии Доротеи Подевильс, которая, побывав в Пльзене в тюрьме, выбралась в Баварию.

«То, что происходило в немецкой и венгерской области Чехословакии, по своему трагизму сравнимо только с тем, что пришлось испытать здесь евреям».

Ее муж сейчас в английском плену. Клаус Валентинер до сих пор еще не подал о себе вестей, как и многие другие. Катастрофическое окончание войны подобно кораблекрушению, при котором без вести пропало несчетное множество людей. Возможно, они нашли плот и спаслись. Но для их близких, которые ожидают в полной неизвестности, это ужасно.

"Сквозь дрему я слушал подробный рассказ о том, как он уложил матерого слона. Как только убивают слона, со всех сторон сразу набегают толпы негров. Шкуру так трудно разрезать, что обычно ограничиваются тем, что пробивают в ней дырку, через которую один из бушменов залезает внутрь трупа и достает оттуда куски мяса, передавая их ожидающим снаружи. Вид мясника, с ног до головы измазанного кровью и экскрементами, по словам рассказчика, совершенно ужасен.

Я оказался среди группы беженцев, которая пробилась из Восточной Пруссии и Померании на запад, там были сорокалетняя мать со своей дочерью, двое мужчин и мальчик, разыскивавший своих родителей.

Эти люди рассказывали, как во время странствий останавливались в больших сараях, в которые каждую ночь являлись с обыском русские. Они описывали подробности: так, например, ощущение резкого озноба в момент, когда ударами прикладов и ружейными выстрелами солдаты выбивали задвижки, на которые беженцы закрывались изнутри. Женщины зарывались в солому, но по большей части их там находили, так как пришедшие протыкали связки соломы вилами. Или пользовались детишками, чтобы те показали, где енщины. Мать рассказала об одной сцене, когда она грудью бросилась защищать свою дочь и дала себя изнасиловать вместо нее.

«Меня изнасиловали пять раз, прежде чем я перебралась через Эльбу».

На что один из мужчин, производивший впечатление гимназического учителя или чиновника средней руки, откликнулся:

«Мою жену трижды изнасиловали, прежде чем я ее потерял».

Дык, а кто их считал? Изнасилованные русские тоже не зарегистрированы.

Чисто арифметическая проблема заключается в том, что те "кто был у руля" в статистике заинтересованы не были. А немцам, особенно беженцам, безусловно было выгодно распространять страшилки.

(Хотя можно сравнивать с положением в Италии, где дамы, судя по рассказам, отдавались за банку тушенки.)

Леото передал привет. В свои восемьдесят лет он переживает поздний расцвет; возможно даже, что для него наступили его лучшие годы, и он все еще, кажется, остается тем же enfant terrible. Банин[164] пишет мне, что ей как-то пришлось с ним вместе пережидать машины на перекрестке Рон-Пуэн,(Рон-Пуэн — круговая дорожная развязка на Елисейских полях.) и она услышала, как он ворчит: «Во время оккупации хотя бы можно было перейти через улицу».

Кирххорст, 6 марта 1948 г.

Вернулся из Ганновера. В поездках туда я пользуюсь велосипедом, лампочка которого питается током от маленькой динамо-машины. При медленной езде лампочка светит тускло, при быстром движении ярко разгорается. В трудных местах перед тобой встает дилемма: либо снизить скорость, как того требует осторожность, но тогда свет меркнет и обзор сужается. Либо ехать быстрее, тогда видимость увеличивается, но вместе с нею и опасность.

Это схема, с которой приходится сталкиваться во многих жизненных ситуациях. Либо надо делать упор на спокойствие, либо на энергичность. И то и другое чревато опасностью.

Потому что нет в нашем мире ничего более непозволительного, как сравнивать два рода деятельности, пользуясь в качестве масштаба деньгами. Тогда мы придем к тому, что «Time is money»(Время — деньги (англ.)) — лозунгу, который полярно противоречит достоинству человека. Зато правильно высказывание Теофраста,[167] который сказал, что «время — это дорогая затрата».

Каждый труд заключает в себе нечто такое, что невозможно оплатить в деньгах, дает самодостаточное удовлетворение. На этом основана истинная экономика мира, глубинная стабильность прихода и расхода, надежная прибыль.

Если бы дело обстояло иначе, крестьянин должен был бы считать себя зависимым от биржевого курса, а не от земли, солнца и ветра. Писатель должен был бы изучать настроения масс и подстраивать свой труд под господствующие банальные мнения. Из садов исчезли бы цветы, а из жизни — изобилие. Не было бы ни живых изгородей, ни парков, ни вьющихся ручейков, а в полях не стало бы межей.

Труд освящается тем неоплатным, что он содержит в себе. Эта божественная составляющая служит человеку неиссякаемым источником счастья и здоровья. Можно даже сказать, что цена труда зависит от меры вложенной в него любви. В этом смысле труд становится подобен досугу; на более высокой ступени труд и досуг сливаются воедино. Я видел пахаря, бредущего за своей упряжкой, перед которым в лучах утреннего солнца золотом вспыхивала свежая борозда. Урожай — всего лишь процент этого изобилия.

В поддержку себе я позвал с собой Ханке. Старику уже за семьдесят лет, он живет у нас как беженец из Судетской области. При кайзере он с 1905 по 1908 г. служил в егерских частях и с особенным удовольствием приветствует меня, отдавая по-военному честь. Во время наших бесед он отдает предпочтение военным воспоминаниям. Одним из самых памятных стало для него участие в торжественном параде, который принимал старый Франц Иосиф во время императорских маневров под конец его срочной службы. Рядом с ним у одного солдата покачнулось ружье. Император, сидевший на коне, дважды яростно крикнул: «Господин капитан! В вашем полку один солдат сделал „вольно!"» Наследный принц Франц Фердинанд, стоявший рядом со стариком, попытался его успокоить:

— Будет тебе дядюшка! Должно быть, тебе показалось; все хорошо.

Рассказывая об этом старик Ханке входит в раж:

— А на самом деле так и было, это же был мой сосед, он чуть не сломал строй в шеренге, я же сам видел!

И тут он берет топор, вскидывает его себе на плечо и со своими-то скрученными ревматизмом суставами принимается выполнять артикулы:

— Вот как положено маршировать! Вот так!

Все это после двух проигранных с того времени войн выглядело как что-то потустороннее; жаль, этого не видел тогда Кубин! Как-то раз он мне написал: «Вы правильно меня угадали; я могильщик старой Австрии».

Кирххорст, 20 апреля 1948 г.

Неприятное чтение. Теперь и в Германии печатаются книги, в которых непристойные слова написаны полностью — я имею в виду такие слова, которые раньше можно было встретить только на стенах плохо освещенных вокзальных нужников.

Заграница опередила нас в этом деле, грубоватые американцы и парижские преступные сообщества, которые ввели арго в литературу. Еще один знак угасания, усиливающейся ущербности. И одновременно тем самым подан зловещий сигнал. Началась mattanza.[171]

Этот подлый стиль не ограничится только книгами. Иначе это значило бы ожидать порядка в городе, фонтаны и площади которого украсили позорными памятниками. Лихтенберг говорит, что достаточно нарисовать мишень на своей двери, и обязательно найдется кто-нибудь, кто по ней выстрелит. У Сада вслед за сальностью тотчас же следует и насилие. Она служит сигналом для всего остального; первое же нарушение табу влечет за собой все последующие. Очевидно, в наших живодернях происходило то же самое. Сначала унижают словом, затем действием. Предельный либерализм распахивает ворота перед убийцами. Это закономерность.

Кирххорст, 28 июля 1948 г.

Чтение прекрасного письма Антуана де Сент-Экзюпери генералу X. Оно было найдено в его посмертных бумагах. Две фразы в нем:

«Я страдаю от чуждого мне времени. Но я не считаю себя вправе требовать для себя исключения, чтобы не страдать вместе с остальными».

В наше время такое страдание — удел высоких духом людей.

Кирххорст, 15 августа 1948 г.

Под вечер бродил по еще довольно нетронутому перелеску, который за глиняными карьерами Альтвармбюхена растет вокруг продолговатой коричневой торфяной выемки, называющейся Вице. Состав пород смешанный, там есть орешник, осина, дубы, деревья обвиты плетями хмеля, есть заросли паслена и жимолости.

Я занялся сбором растений для гербария, как вдруг кусты зашуршали и показалась странная фигура — человек неопределенного возраста с рюкзаком за плечами. На правой руке у него была гипсовая повязка; одежда совсем истрепалась. Я не заметил на нем ни белья, ни носков; башмаки были обвязаны бечевками, чтобы не отвалились подошвы.

Человек снял с себя рюкзак и кряхтя принялся разжигать костер. Он достал консервную банку из-под селедки, набрал в нее болотной воды и поставил на огонь. Скоро вода в его котелке забурлила и тут я подошел, чтобы посмотреть вблизи, какую еду он готовит. Он вытащил из карманов штук двадцать крупных маковых головок, которые сейчас как раз поспевают в поле, надрезал их ножиком и бросил в воду. Затем достал немного зеленых яблок и сунул их в горячие угли своего костерка. Похоже, что его трапеза состоит из опиумного отвара и печеных яблок.

Мы разговорились. Тело путника такое же изношенное, как его одежда. Я услышал историю неудачника. Перед началом Первой мировой войны он служил в Наумбургском егерском полку, потом подцепил в Македонии тяжелую малярию, после которой остался почти совсем без зубов, да еще и заболел туберкулезом. От левого легкого почти ничего не осталось. Он стал лаборантом в аптеке и приобрел там привычку к морфию. Во Второй мировой войне он принимал участие в качестве солдата строительной части; русская пуля раздробила ему левую руку. Правую он сломал недавно при падении. Теперь он ведет жизнь странника, пытается раздобыть морфий в аптеках и благотворительных учреждениях, а в крайнем случае сам готовит из мака отвар опия.

Несмотря на его запущенный вид, он производил впечатление какой-то прозрачности, эфирной легкости, нематериальности, чего-то вроде стеклянниц, идеальных созданий, которые кормятся от цветов.