Здравствуйте!
Система категоризации Живого Журнала посчитала, что вашу запись можно отнести к категориям: История, Мода, Производство.
Если вы считаете, что система ошиблась — напишите об этом в ответе на этот комментарий. Ваша обратная связь поможет сделать систему точнее.
Фрэнк,
команда ЖЖ.

10 ноября (28 октября). Воскресенье. Весь день просидела дома. С утра пришел Сурков, довольно долго разговаривали на политические темы. Он настроен весьма пессимистически и контрреволюционно. Он устроился лесником в Тульской губ., приехал за семьей.

Потом пришли Радциг и А.Д. Иноземцев. Разговоры были тоже политические, говорил все больше Ал. Дм. как обыкновенно. Но в конце они меня оба рассердили тем, что отказались помочь Османцеву — доставить ему белье и т. п. Это неприятное чувство наложило отпечаток на весь день.

Вечером мы играли в 4 руки.

11 ноября (29 октября). Понедельник. Сегодня в газетах — о восстании Германского флота, об отречении Вильгельма, об образовании нового правительства. Большевики ликуют: сбываются их ожидания.

Для России это может отразиться следующим образом (если, конечно, новое германское правительство удержится): или его признают союзники, и оно вместе с союзниками не признает большевиков (под давлением союзников); тогда большевики напрасно радуются. Или оно признает большевиков, и союзники изменят свое отношение к ним, поставив им некоторые условия. Тогда большевизм мирным путем перейдет во что-то совсем другое. Возможно также, хотя мало вероятно, что в Германии это правительство заменится опять старым или более крайним. Мы все-таки совсем себе не представляем, что такое немецкие социал-демократы.

Но замечательно равнодушие, с которым публика встретила это известие. Утром еще были кое-какие разговоры при покупке газет, и то только среди интеллигенции.

На фабрике хоть бы слово!

24 ноября (11 ноября). Воскресенье. Не писала дневник почти две недели — сначала потому, что все времля посвящала окончанию работы на Прохоровской фабрике, а потом — по лени, с которой не могу всегда справиться некоторое время после окончания работы.

Работу на фабрике кончила с удовольствием. Я начала уставать, главным образом, благодаря теперешним трамваям. Помимо денег, результат ее — определенное впечатление от фабрики в ходу, от рабочих и служащих разных типов (конторщиков с их пренебрежительным по отношению к рабочим тоном, самоуверенно ловких и умных подмастерьев, ткачих, старых, потрепанных жизнью и неграмотных, и помоложе, бойких девочек из «уточной», с модными прическами и болтовней). Осталось впечатление от настроения рабочих, не то что контрреволюционного, а как не укладывающегося в рамки партий, от отношения их к земле.

Кроме этого, за эту неделю еще были впечатления: от заседания института. В.М. делал доклад о конце революции во Франции (эпохе Директории): он обобщений не делал, но сравнение с действительностью напрашивается само собой. После заседания зашел Н.П. Терновский, но я уже уходила.

Потом — наше партийное заседание: М.К. и по нескольку от районов. Делал доклад М.С. Цейтлин, но высказывал точку зрения ЦК, собиравшегося накануне. Ловкая теоретически, но негодная практически позиция: ни с большевиками, ни с союзниками. Ему начали возражать, но, как всегда, заседание закончилось очень скоро из-за трамваев. Сегодня продолжение, но я не пошла, не удовлетворяет меня. В общем, мне кажется, эта точка зрения не удовлетворяет никого: двух теперешних крайностей помирить нельзя.

Еще два впечатления: вчера в Большом «Золото Рейна», а сегодня духовный концерт памяти Чайковского: его литургия и заупокойная ектения и «вечная память» Чеснокова.

Начала читать хорошую книгу — Богучарский «Активное народничество 70-х годов».

Edited at 2021-05-01 06:20 pm (UTC)

26 ноября (13 ноября). Вторник. Заседание института, почему-то очень немноголюдное и немного унылое. Доклад В.М. об английской революции, собственно, о периоде рассасывания ее. После заседания разговор с В.М. Сначала он напустился на меня за выходку с Карловым: «Я Вами очень недоволен: видите, Павел Иванович так обиделся, что не ходит на заседания. Это нетерпимость, анархия...» и т. д. Я молчала, предоставив Людм. Дм. защищать меня.

Потом я спросила о Богучарском: что он из себя представляет в научном смысле? — «Да, какой же это ученый. Это человек, которому партийность мешает быть ученым. Ни знаний, ни метода». — «Но эта книжка (это «Активное народничество 70-х годов») мне нравится. Она немного напоминает гершензоновские исследования». — « Да ведь и Гершензон не ученый».

Потом, когда В.М. ушел, разговор об институте, о том, что у нас не настоящие научные доклады. Я все думаю о том, что работа по первоисточникам и исследование отдельных фактов нам нужны, как и историкам, но с другой точки зрения.

28 ноября (15 ноября). Четверг. Сижу дома, занимаюсь, читаю, играю.

Настроение немного кислое.

Вчера зашел Радциг, рассказал, что на неделе готовится партийная конференция, завтра мы соберемся и поговорим о текущих делах, чтобы идти на конференцию с более или менее определенным решением. Я оцениваю положение так: нам нужно исходить из того, что в данный момент мы бессильны. Сейчас мы должны в этом признаться, мы не можем играть никакой политической роли. Нам нужно готовить себя к работе на будущее, может быть, несколько десятков лет. Работа эта будет заключаться в объединении России, в повышении ее культурного уровня и введении в ней демократического строя. В настоящий же момент мы будем опираться на союзников, поскольку они исполняют данные обещания и помогают нашим целям, а на соглашение с большевиками можем пойти только при условии коренного изменения их политики.

Никола́й Ива́нович Ра́дциг (25 февраля 1881 года, Москва, Российская империя — 29 января 1957 года, там же, СССР) — российский и советский историк, исследователь Франции XVI—XVIII вв. и эпохи Реформации в Швейцарии. Доктор исторических наук (1945), профессор.

Васи́лий Я́ковлевич Богуча́рский (настоящая фамилия Я́ковлев) (20 февраля [3 марта] 1860[2], г. Богучар, Воронежская губерния — 8 [21] мая 1915), Петроград

Edited at 2021-05-01 06:27 pm (UTC)

8 декабря (25 ноября). Воскресенье. В пятницу ездила в институт с Федоровым Васей за картошкой, которая уже там давно лежит. Немножко посидела с Людм. Дм. и О. А. Спасской. Пришел Вен. Мих., рассказал, что он работает над вопросом о русской национальности, начал собирать материалы по русской истории, читает Платонова. Все это у него слишком импульсивно и неглубоко. Оказывается, во вторник Бердяев делал доклад по своей книге, Вен. Мих. в резюме сделал такие выводы, каких сам Бердяев не хотел делать — слишком пессимистические, ставить крест над русской национальностью. Были горячие и совсем не научные споры.

Утра пятницы и субботы посвятила на добывание охранной грамоты на пианино, ходила по всяким отделам и комиссиям, и добыла, наконец, от музыкальной секции Моск. Совета РД. Повесила ее торжественно на дверях своей комнаты. Когда походишь вот так, то воочию убеждаешься, сколько лишнего развелось бюрократизма. Но отношение к публике хорошее.

В четверг был концерт — профессоров Консерватории. Конюс играл Метнера сказки, сонату и т. д. Чудесные вещи — сказки! Потом играл квинтет Катуара — довольно интересно, хотя немного смутное впечатление. Вчера были с Колей у Зимина на «Евгении Онегине». Наслаждение я получила громадное, даже слезу пролила, несмотря на плоховатое исполнение. Публика там совсем демократическая (у нас были места по 3 р. 45 коп.), какие-то девицы, как будто из мастерских или с фабрики, их кавалеры — красноармейцы. Смешные разговоры об артистах, об опере, музыки не слушают совсем.

9 декабря (26 ноября). Понедельник. Был Османцев, рассказывал об общемосковской конференции, которая была, оказывается, в прошлую субботу и на которую он попал случайно, — ему принесли записку от Иноземцевых (хороша наша организация!). Рассказывал подробно про свой арест.

Получили сегодня письмо из Киева через какого-то офицера.


11 декабря (28 ноября). Среда. Вчера в Научном институте назначили беседу об «оценках» — вопрос, на который мы наталкиваемся постоянно.

В.М. взялся сделать вступительный содокладик, который разросся у него в довольно большой исторический очерк — история идеи причинности в науке. Нового, впрочем, дал немного. Прения отложили до следующего раза. Говорили о нескольких новых лицах, желающих попасть в институт, между прочим о Питириме Сорокине. Он, оказывается, летом, как член Учредительного собрания пробирался на север, застрял где-то, скрывался в лесу и благодаря наступившим холодам должен был предаться в руки большевиков. Его хотели расстрелять и помиловали только под условием отказа от партии. Этим (так, по крайней мере, он сам говорил) вызвано его письмо, недавно помещенное в «Известиях», где он заявляет о своем отказе от звания члена Учредительного собрания и члена ПСР «вследствие разочарования в политике». Говорит, что благодаря этому отказу его положение здесь очень тяжелое, на него многие очень косо смотрят.

После заседания разговоры с Мозжухиным о нашей программе «классов». Он производит впечатление человека довольно неглубокого, хоть и быстро схватывающего.

12 декабря (29 ноября). Четверг. Вчера ночью неожиданно приехал В.А. Балдин. Официально он приехал в командировку от места своей службы, на самом деле хочет пристраиваться здесь в Москве или проехать на Украину — не хочет возвращаться в Пензу. Он постарел за последние месяцы. Рассказывал о том, как сидел в тюрьме, как они слышали расстрелы и с минуты на минуту ждали, что к ним придут. Семья его выселена из дома, живут все в одной комнате, все, кто может, служат. Последний раз он был в Москве еще до октябрьской революции, был настроен желчно, противосоциалистически. Мне неприятно было с ним говорить. Теперь этого нет. Дело, должно быть, главным образом в перемене моего настроения, а отчасти и он изменился.

Была я, наконец, сегодня в детском доме у сестры. С удовольствием смотрела на ребятишек, особенно на Лизиных малышей. Общий дух сада очень хороший.

13 декабря (30 ноября). Пятница. Утром получала деньги за перепись — простояла часа полтора в очереди. Сейчас вечером была у Радцига, видела там Акулинина. Он потолстел за время сидения в тюрьме. Рассказывал подробно историю своего ареста и сидения. Он попал совершенно случайно, зашел в «Рев. Мысль» покупать книги и просидел 4,5 месяца. После покушения на Ленина они там пережили несколько неприятных недель, — ждали расстрела.

Почтовый прошел часов в 7, а дачный сейчас же вслед за ним. Мы сели на последний. Почему-то долго стоял поезд на станциях, доехали только в 4 часа. В дороге была у нас тревога относительно оплаты багажа — думали денег не хватит.

На вокзале распрощалась со своими спутниками, наняла мужика с салазками и уж еле доплелась домой — устала и замерзла. Привезла я, кроме картошки, молока и 3 ф. пшена. Это немного. Но поездкой я довольна. Почувствовала хоть немного теперешнее деревенское и дорожное настроение, повидала кустарей.

Росов — приятный спутник. Он не теряет бодрости, всегда оживлен, наблюдателен, разговоры с ним интересны. Кроме того, он вынослив и силен — все время нес кроме своего и мой мешок. Османцев послабее, скоро приходит в уныние и непрактичен.

В воскресенье папа заявил, что дрова кончаются и почти нет надежды достать. Решили «уплотниться». Вчера перетаскивали мебель из наших комнат в столовую.

Вчера утро провела в кухне, вечером были у Гуляевой. Она тоже, кажется, решительно уезжает. Сегодня все читала. Вообще читаю теперь много: читаю одновременно «System der Philosophie» Вундта, «Психологию» Эббингауза, «Повести моей жизни» Морозова (это к докладу); потом «византийские портреты» Диля — по вечерам. Сегодня прочла статью Яковлева в сб. Ключевскому — «Безумное молчание» — о настроениях общества в смутное время, о самообвинениях его; и как раз за чаем спор Вас. Арк-ча с мамой, а потом с Колей о том, кто виноват в нашей разрухе, — вся ли интеллигенция, только социалистическая ее часть, или только большевики. Обычная теперь тема разговора.

5 января. Воскресенье. В пятницу по просьбе Нат. Павл. экзаменовала ее ученицу, за что получила 20 р. Потом с ней обе пошли в институт, занялись там с Людм. Дм. библиотекой. Пришел С.П. Терновский, потом Вен. Мих. Говорили о средних учебных заведениях, потом В.М. рассказывал об университете.

Вчера полдня провела за глажением белья. Звонила Гуляева, сообщила, что ее выселяют. Вчера же вечером сообщили по телефону о смерти Ив. Ив. Филинова. Папа был вчера на панихиде, мама поехала сегодня.

Сегодня с утра звонила тетя, сказала, что у них не осталось дров, нет хлеба, у нее нет уж сил жить так, просит приютить всех у нас. По этому поводу весь день обсуждали, как мы можем еще уплотниться. Заходила Розалия Руд. — их тоже выселяют, но дают им другую комнату в доме рядом: она в отчаянии, — как будут таскать вещи. Я весь день дома — шью, читаю. Сейчас должна прийти Гуляева играть.

Вечером в первый день приехала Эмилия Львовна — проездом в Воейково к тете Терезе. Рассказывала, что семья, в которой Лена жила в Петрограде, т. е. все дети этой семьи, очутились теперь на ее шее. Их девять человек в возрасте:1 г., 3 г., 5 л., 7 л., и т. д. вплоть до 21 г. (один сын, правда, остался в Петрограде). Отец их всех к ней отправил. Про детей говорит, что они так изголодались, что еда у них теперь единственный интерес в жизни. Они не играют, не гуляют, не ссорятся друг с другом. С утра, как встанут, идут на кухню и следят за приготовлением обеда, причем чуть не досмотришь, тащут все. Рассказывала про то, как Лена и мать этих детей были больны холерой, про смерть матери и про жизнь в Петрограде.

Вчера она уехала и вчера же уехала Люба Цафнас в Николаев, предварительно простоявши дня 2 или 3 на вокзале.

рамваи эти дни не ходили. И туда и назад я шла пешком. Не запомню в Москве такого Рождества: тает, с крыши каплет.

Edited at 2021-05-01 07:22 pm (UTC)

26 января. Воскресенье. В четверг в институте переписывали написанную В.М. программу национальностей, потом прочли ее с Людм. Дм. и жестоко раскритиковали. Ночевала я в институте, а вечером была у Гладковых — воспоминания прошлого (о маме), институте, о белочке, живущей у них.

В пятницу утром была в Румянцевской читальне, достала «Былое», вечером — на концерт Игумнова. Он играл Бетховена сонаты по обыкновению божественно, а потом Рахманинова — впечатления не произвело.

В субботу утром на почтамте получала посылку от тети Терезы, потом опять в Румянцевку, а вечером зашла к Радцигу. Он опять лежит.

Сегодня днем большое партийное заседание (человек до 100) — нечто вроде конференции. Оказывается, небольшие собрания происходят все время (с.-p., кооперативов, групп железнодорожников, Моск. комитета), вызванные известием о приезде в Москву членов Учредительного собрания.

Приятно было повидать всех старых: Веру Ив. Рудневу, которую только на днях выпустили, Н.И. Артемьева, вообще целую кучу знакомых лиц.

Но толку мало, согласия никакого. Доклад С.И. Донского — обрисовка позиции ЦК: ни вправо, ни влево, отказ от борьбы за власть, роль оппозиции. Подобного же содержания резолюция МК, выработанная с большим трудом, как заявила Ратнер, соединившая всех именно благодаря своей бессодержательности. Выступление С.Л. Маслова с его покаянной ноткой, с обвинением и самообвинением «ведь нельзя же жить без родины» и т. д. А потом целый ряд выступлений от правых до левых. Левых, т. е. склоняющихся к соглашению с большевиками, много. Я ушла до конца. Думаю, что конец обычный: постараются во что бы то ни стало примирить всех, сочинят для этого резолюцию, за которую все подымут руки, но которая никого не удовлетворит.

30 января. Четверг. В понедельник утром занималась в Румянцевке очень долго и хорошо. Вечером заходил Радциг узнать о заседании. Во вторник в заседании института — доклад В. М-ча — результаты его исторических изысканий в области психологии русской национальности. Как обычно, было слишком дедуктивно и приблизительно. Нас никого не удовлетворило, и потом до поздней ночи (я ночевала в институте) разговоры о методе и т. д. Там же ночевала С.А. Кабикчи. Утром в среду ходила на квартиру к Н.В. Давыдову — он продает свои книги, купила кое-что для института. Хорошие эти переулки за Арбатом, и квартира Давыдова, да и он сам — особенные. Потом опять читала в Румянцевке. Напала на воспоминания Синегуба, увлеклась романтической историей его женитьбы.

Вообще это сейчас мое увлечение — настроение семидесятников и восьмидесятников, этот необыкновенный подъем, отрешение от личного. Прочла у Кравчинского о Перовской, Желябове.

Вчера была в студии, осталась довольна (пьеска Милля, инсценировка Дж. Лондона, Шоу — властелин судьбы). Сегодня давала первый урок в училище. В классе было человек 15. Слушали хорошо, но когда просила кого-нибудь записать мой рассказ, никто не вызвался.

Была в институте. С.Б. Веселовский дает институту в пользование свою библиотеку, тысяч десять томов, много хорошего. Но приходится ее перевозить на салазках. Он сам нам помогал. Потом сидели в институте втроем с Людм. Дм. и О.А. Спасской и говорили о русской национальности.

В среду приходила Ю.В. Познякова, сказала, что выбрали новый Бутырский Комитет ПСР и просила сдать ей дела. Я сдала с облегченным сердцем.

Edited at 2021-05-01 07:29 pm (UTC)

2 апреля. (утром). Сегодня я все хожу и улыбаюсь: чувствую себя такой счастливой, что просто стыдно. А что, собственно, произошло? Мы были в театре с Л. А. Он во время разговора завладел моей рукой, я не сопротивлялась. Ни слова не было сказано, и это хорошо: мне кажется, что здесь ничего не выразишь словом.

Потом так хорошо было идти медленно вдоль бульваров и улиц, такая чудесная весенняя лунная ночь была, так не хотелось расставаться у нашей калитки.

Для меня это любовь действительно сильная, глубокая, дающая какое-то необыкновенное спокойствие. Кроме любви, здесь сильная вера в человека, доверие к нему. Не врывается ни одной дисгармоничной нотки.

Вчера, между прочим, он рассказывал очень трогательную историю о том, что проф. Виннер пришел к выводу, что ему нужно бросить культурно-просветительскую работу, так как она теперь не нужна, и заняться деланием игрушек.

5 апреля. (вечером). Вчера было первое заседание института с новым директором — Покровским. Впрочем, он на первый раз отказался председательствовать и просто принял участие в прениях.

Был доклад Л.А. — о дисциплине. Доклад с обычными достоинствами и недостатками — с массой мысли, живой, но незаконченной, кое-где выраженной намеками. Шли домой с Мар. Влад. и обсуждали эти недостатки. Она очень метко подметила их и хорошо высказала Л.А., хотя, может быть, у нее увлечение другой стороной — формой.

Сегодня зашла в Артель-банк, в Центросоюз. В Артель-банке беседовала с Васильевским.

8 апреля. (утром). Вчера в институте выступала с докладом о первом концентре, т. е. об анкетном методе изучения произв. артелей, перед нашей рабочей группой. Просмотрели всю анкету вместе; в общем, хорошо поработали, достигли полного согласия. Был Покровский, задал несколько вопросов, свидетельствующих о том, что он очень стремится понять нашу работу. Но его замечания, как в прошлый раз, нашей позиции не колеблют, а только заставляют высказываться яснее и определеннее. Мы им довольны — вот доволен ли он нами, не кажемся ли мы ему слишком легкомысленными.

Л. А. дал мне прочесть подобранные свои письма с фронта во время революции. У него проект — передать их с некоторыми дополнениями в виде книги как картину типичных переживаний и мыслей интеллигента. Это может быть очень интересная книга, вопрос только в том, насколько материал типичен и интересен. Я должна дать отзыв; боюсь, что не смогу быть достаточно объективной. Пока прочла три первых письма — в первые дни революции, — с большим интересом. Пожалуй, недостает немного внешних событий и бытовых черточек. Между прочим, черта, характеризующая «бызовский дух» — называют друг друга не уменьшительными именами.

Шли домой, разговаривали о приобретении знакомств и о друзьях, но что-то не удовлетворяют разговоры. Сегодня сговорились было идти в Новодевичий на 12 Евангелий, да погода очень плохая.

. Домой я попала в двенадцатом часу. Разговоры все время были хорошие, легкие — вспоминали детство.

На обратном пути я упомянула, что мы переселяемся этим летом на другую квартиру — во флигель. Л.А. говорит: «Вам будет тесно, переезжайте к нам». (Ему знакомый собирается передать квартиру на Остоженке). До того и после все время говорили о хозяйстве, о домашней жизни. В конце концов нужно будет договориться. И придется взять на себя инициативу. Л.А. как-то (и давно уже) говорил, что ему всегда недостает слов, в частности, говорил он: «Чувство у меня совсем не выражается». Вчера и сегодня сижу дома, мою, стряпаю, убираю комнаты.

А потом, когда эти дела кончили, ходили долго по парку, сидели около пруда, вспоминали детство, игры, путешествия, говорили о будущей культуре и о многом еще.

Я неисправима, помимо моей любви и всех переживаний, связанных с нею, мне доставляет громадное наслаждение сознание своей власти над человеком. Как у него меняется лицо, когда он видит с моей стороны проявление чувства, например, когда я сказала, что решила идти в Петр.-Разумовское, или вчера во время разговора о квартире и будущей зиме, как блестят глаза! Боюсь, что не удержусь от желания помучить его холодностью просто для того, чтобы потом насладиться этой радостью. Но здесь страшно, слишком много души, чувствуешь, что соприкасаешься прямо с душой.

24 апреля. Вчера провела вечер в институте с Л.А. Говорили о многом, между прочим, о нем, о его характере. «Страстная мысль» — это выражение он сам употребил, и оно очень характеризует его. Он возлагает большие надежды на поселение вместе, на будущую квартиру — в том смысле, что это даст возможность наладить работу. Говорили о том, что нужно институту.

Я думала потом, это действительно у меня серьезная любовь, но она не отличается качественно от прежних увлечений. Прибавляется большая вера в силы и талант человека, но это, пожалуй, даже не вера, а увлечение оригинальной индивидуальностью. Вера есть, но не безусловна. И не будет, пожалуй, безусловного отдания себя, такой коренной ломки души. Я отдаю и отдам много, но самая-то сущность моей души при мне и для меня одной.

30 апреля. В среду утром разговаривала с Николаевым и с другими из Культ.-просветительского отдела, сообщила им свои довольно фантастические предложения о том, что артельная среда может явиться лучшей средой для создания общественной трудовой школы. Мысли вызвали сочувствие более, чем я ожидала. Но утверждение мое затягивается еще на неделю. Вечером прихожу в институт и мне восторженным тоном сообщают, что есть новый руководитель. Оказалось, что С.Б. Веселовский выразил желание стать во главе института или хотя бы принять участие в работе. Потом пришел и он сам, и мы говорили весь вечер, причем Вл. Ал. Голгофский проявил себя с ужасно некрасивой стороны мелочно-самолюбивым и нетактичным.

Вчера днем ходила на почту за посылкой и встретила Акулинина. Он, как всегда, красное солнышко. Вечером в институте перетаскивали мебель и книги. Шла я в институт, и опять кое-какие мысли пришли о религии.

8 мая. Вчера назначили собрание в институте, но пришло только четверо: Нат. Павл., Мар. Вас., Л. А. и я. Я сделала доклад, предполагающийся для заседания памяти В.М.

Л.А. собирается на войну, т. е. думает, что его отправят и не хочет принимать мер, чтобы остаться. Что же, пусть едет. Хотя для меня это будет ужасно скверно. Может быть, это и ненадолго. И потом при всяких таких житейских катастрофах у меня отчасти даже какая-то радость: сметаются все мелочи, все соображения сегодняшнего дня и самое существование выступает вперед. Может быть, теперь-то мы и почувствуем, насколько нужны друг другу.

11 мая. Вчера — очень хороший вечер в институте, вдвоем с Л.А. Он что-то захворал, повышается температура, лег на диван, я сидела рядом. Обо многом говорили. Он жалуется на плохое настроение в связи с отсутствием настоящей работы и возможности устроить свою жизнь. Говорит, что большие надежды возлагает на меня, что я на него хорошо действую, самым фактом своего существования, предупреждал, что мне со многими недостатками его придется примириться.

Сегодня я думала, могу ли я в нем разочароваться, и что я в нем ценю. Нет, не разочаруюсь, потому что заранее вижу многие его недостатки, да и знаю, что не бывает идеальных людей, да и не нужен мне такой человек. А что в нем ценно? Во-первых, то, что меня привлекло сначала, очень яркую, своеобразную, живущую своей внутренней жизнью индивидуальность; потом то, что он вчера характеризовал, говоря о своем отце, как отсутствие пошлости. Это можно понимать шире, как повышенный нравственный тон жизни, искренность, серьезное отношение к жизни, то, что заставляет верить ему, не допуская мысли о мелочном честолюбии, личных обывательских расчетах, актерстве и т. д. Третье это тонкость и чуткость мысли, то, что делает разговор с ним таким приятным. Это то, чего не было у В. М-ча, чего нет у Ник. Ан-ча и у многих, то, что есть, главным образом, у женщин: у сестер, у Стеллы Ал., у Любы Ц. И наконец, четвертое, — мы с ним принадлежим к одной разновидности культурного типа русского интеллигента. Это тип редкий, но может быть, очень ценный. Это дает нам так много общих жизненных целей, несмотря на разницу в природных чертах характера и разницу в поколении.

14 мая. Вчера Л.А. провел вечер у нас. Принес мне свою фотографию. Сначала сидели в саду, потом в комнатах; я показывала ему карточки. С каждым днем все больше чувствуешь близость, все больше захватывает.

Потом вечером говорили с мамой и папой. Мама разволновалась, была очень рада. Сегодня с Л.А. ходили смотреть комнаты в Николаевском пер. Вошли на лестницу и наткнулись на целый поток нечистот с лестницы. Сделали попытку все-таки подняться (квартира на 5-ом этаже), дошли до 2-го этажа и больше не выдержали, опрометью кинулись вон.

Поселились на Остоженке. В понедельник пойду посмотрю комнаты.

Да, в Артель-банке, конечно, не вышло. Лёлька меня устраивает в детском саду.

17 мая. Вчера вечером ходили в Сокольники. Чудесный вечер был.

Перешли на «ты», и вообще началась уже другая стадия отношений, настолько другая, что я вчера поймала себя на грустной (не очень грустной, но подернутой налетом грусти, как все безвозвратно минувшее) мысли о прошлом — о вечере на «Севильском цирульнике», и о еще более отдаленном — о дне 2 марта, после доклада о слухах.

Вечером разговор с мамой и папой, очень меня удививший. Я сказала, что, по-моему, теперь не имеет никакого смысла венчание в церкви и мы решили обвенчаться в Комиссариате. Им это очень не понравилось, хотя оба они неверующие. Дело здесь, конечно, в непризнании Советской власти, потом в некотором мещанском преклонении перед традициями. У мамы аргумент: «Не ожидала этого от тебя, такой поклонницы традиций». Именно потому, что я поклонница традиций, что я уважаю религию, я не хочу играть комедию. Сестры одобряют меня, но немножко склоняют уступить, чтобы не огорчать их, а потом Лиза говорит: «Это может оказаться неудобным потом, для детей».

Однако у меня уступать нет охоты. Не хочется заставлять Л. проделывать то, что ему будет очень неприятно.

Потом с сестрами был очень хороший разговор о дальнейшей работе, о назначении семьи.

3 июня. Сегодня заключили брак в Комиссариате. Пишу дневник последний раз дома. Сейчас уложу тетрадь, как уложила почти все вещи

7 июня. Не представляю себе, что можно быть такой счастливой, что может быть у меня такая сильная любовь, что он меня так любит. Столько хороших минут, часов, такие особенные слова... Все равно этого не напишешь.

Для меня только сейчас выясняется возможность отдать всю себя, до малейшего уголка души. Как это хорошо! То, о чем я мечтала давно, то, о чем я не смела мечтать. Никогда не забуду, как он сказал в первый раз: «Я люблю тебя, Наташа».

29 ноября. Только что была у врача и узнала, что я беременна.

Ужасно досадно, что Л. я не увижу до вечера, и вообще, что нужно заниматься очередными делами (сейчас иду в артель).

Я, в сущности, давно подозревала, но боялась разочароваться.

Не знаю, можно ли быть счастливее.


31 декабря. Через полтора часа окончится Старый год. Сейчас у нас была Мар. Вас., Литочка пошел ее провожать, а я, оставшись одна, решила заняться итогами.

Этот год был самым значительным в моей жизни — и самым счастливым. Конечно, самое крупное событие его это мой брак, но и кроме того, выяснилось много, например, в отношении к науке и Институту, в отношении к практической работе и т.д.

Но все последующее как-то находится в связи с первым, т.е. с браком, потому что определенность появилась у меня именно от Леонтия.

В конце концов, действительно крупное событие одно — брак, и это исключительное событие.

27 марта. Восемь дней тому назад родилась наша девочка. Я не буду подробно описывать ее рожденья и всех обстоятельств, с ним связанных, так как хочу начать вести отдельно ее дневник. А этот, как и всегда, останется для того, чтобы сохранить в памяти то бесценное, то единственное, что я сейчас переживаю — мою любовь. Я хочу начать писать дневник более регулярно и не так, как писала до сих пор (прочла сейчас все, написанное в этой тетради). Буду писать только об одном, хотя, кажется, безнадежная задача писать именно об этом). Нет слов, не выразить словами всей любви, тех неповторяемых переживаний, того ощущения счастья, полноты жизни, особенного подъема, которые составляют содержание всей жизни моей теперь.

Вчера мы почти в первый раз после рождения Наточки остались на полдня вдвоем. Девчурка спала и дала нам поговорить свободно. начали с делового разговора о деньгах, хозяйстве, о перспективах на будущее. С грустью констатировали трудность устроить жизнь, как нам хочется. Решили, что может быть придется помириться с тем, что мне с девчуркой довольно долго придется жить на Мещанской, что не скоро удастся нам наладить жизнь втроем, своей семьей. Л. говорит: «Я приму самое активное участие в воспитании дочки, я считаю, что мы должны ее воспитывать вдвоем». И это действительно будет так. То, чего мама добивалась от папы всю свою жизнь, то, что только создает настоящую семью — у нас это будет. Потом говорили долго — в связи с вопросом о крестьянах, — о религиозном воспитании и о традициях вообще. Я думаю, крестить будем. И попробуем дать религиозное воспитание, т.е. не предоставить себе, а именно создать религиозную обстановку. Это не будет ложью ни у меня, ни у Л. Потом, под конец разговора Л. говорит: «Вот ты говоришь: пусть второй будет сын. Это нехорошо. А вдруг будет дочка. Ну зачем обижать ее бедную; подумать только, что она явится на свет нежеланною.» Нет, у меня нет сейчас уже этого желания, чтобы был сын. Я и представить себе не могу, чтобы мог родиться кто-нибудь другой, а не маленькая Наточка.

Вечером перед сном опять разговор. Л. спросил, не было ли случаев, когда он мне сделал больно и не заметил. И напомнил три случая. Один — 29 ноября, когда он в заседании Института сделал мне замечание, что нельзя читать во время доклада (этот случай я и сама не помню), а потом еще два, которые я сразу вспомнила во время рассказа. Один из них вот какой: я ночевала на Мещанской и вечером позвонила домой, как всегда. У Л. в это время был Вульф по делу и он ответил: позвони, пожалуйста через час. Почему-то я обиделась и решила не звонить. И почему-то он сразу же это почувствовал и потом все ждал, когда я позвоню — не занимался, все сидел и ждал. Он только вчера это сказал мне. И я сразу же почувствовала такую боль, как никогда. И сейчас (нервы что ли у меня немножко расстроились за это время) пишу об этом и плачу. Зачем я не позвонила, как я могла причинить боль моему любимому.

Второй случай: у нас обедали Ирина Ал. и Таня. После обеда Л. увлекся детской книжкой, которую принес Ясик, я принялась мыть посуду и почувствовала, что очень устала. Мне стало досадно, что Л. не помогает и я сказала ему довольно резко. Как только я сказала, я почувствовала, что нельзя было так говорить, я сразу почувствовала, как его резнули эти слова. И вчера он действительно в этом сознался.

Тут действительно не разберешь, кто кому делает больно: тысяча нитей протянута от души к душе и чуть натянется одна — невыносимая боль. Л. говорит: «по силе этой боли я чувствую, как люблю тебя». И это правда. Но все-таки не надо, чтобы еще в будущем такие случаи повторялись.

Я до сих пор чувствую, что не могу измерить ни своей любви, ни его. Несколько случаев за эту зиму, — вот те, что я описала, потом раз, когда я пошла неожиданно ночевать на Мещанскую, а Л. меня ждал, я была ему нужна, так как в этот день он написал письмо Юле и хотел мне прочесть, потом разговор как раз накануне родов, когда Л. показалось, что я стала равнодушной к его занятиям, — все эти случаи мне позволили заглянуть в самую глубину его сердца и почувствовать, как я нужна ему, как он может любить. И наряду с этим моменты радости — например, при рождении девочки, радости, которой он весь светится.

А моя любовь — я о ней не могу писать. Могу сказать, что я знала, что способна на большую любовь, мечтала о ней, но никогда не думала, что может быть такая большая, такая исключительная. И не видишь предела, не видишь конца этому подъему.

«Есть две вещи, самые важные», — сказал вчера Л. — «это жизнь и любовь».

Наша девочка, я давно уже думала об этом, будет особенная, необыкновенная. Конечно, это не значит, что она будет непременно красавицей и талантливой, но что-то будет в ней, что будет ее выделять из всех людей, что будет привлекать к ней людей — это отпечаток нашей любви. Дитя такой любви не может быть обыкновенным.

26 апреля. Как раз месяц тому назад я писала дневник. С тех пор мы с Наточкой переселились на Мещанскую, вообще многое изменилось. Главное, исчезло без следа безоблачное и приподнятое настроение первых дней. Здесь как-то жизнь разбилась по мелочам; постоянное беспокойство за девочку, то, что мы здесь не дома, а главное, что у Л. жизнь разладилась и что я потеряла возможность следить за его жизнью целиком, — все это понижало мое настроение и почти довело до катастрофы.

Вчерашний разговор многое поправил, но теперь дело в том, чтобы ни на минуту не забывать об опасности потерять друг друга и бороться всеми силами.

4 мая. Сегодня нечаянно совершила преступление: хотела посмотреть дневник Ясика, который принесла нам Ирина Ал. и который лежал у Литочки на столе и раскрыла другую тетрадь — дневник самого Литочки. Он мне уже попадался раз таким образом, и теперь, как и тогда, прочла несколько строк. Теперь, собственно, прочла не дневник, а начало письма Юле, помеченного 1918 г. и вложенного в тетрадь. Тогда тоже я прочла относительно Юли. И опять, как и тогда, почувствовала ужасную, невыносимую боль за моего милого, любимого. Для меня невыносимо думать, что его любовь не находила ответа. Так же больно мне было, когда он рассказывал о том, что ждал, когда я позвоню по телефону, и я не позвонила. Не знаю, то ли думала Ирина Ал., когда говорила, что испытывает по временам особенно острую жалость к Леонтию. Она немного не так это объясняла.

Моя же боль объясняется тем, что я вижу громадную напряженность чувства и вместе с тем хрупкость.

Кризис разрешился разговором, очень хорошим, до конца, с Литочкой, когда мы ходили в Сокольники. С тех пор это ужасное настроение потеряло свою остроту. Беспокойство за детенышка прошло. Теперь она ничего, кроме радости, не доставляет. Но все-таки настоящего душевного спокойствия у меня нет. Его нужно создать.

Сейчас главное, что есть плохого, это материальные заботы, которые так опустошают душу, что не остается веры в идею, в смысл работы. И хуже всего то, что нет ощущения, что Ли помогает мне в этом деле. Наоборот, такое чувство, что он ушел в свой кабинет общественного строительства и что семья у него на втором плане. Но ведь это не так на самом деле. Он просто, может быть, недооценивает эту сторону, а я переоцениваю.

Значит, вот что сейчас надо сделать: 1) не скрывать от Литочки ни одной из моих мыслей; 2) больше надеяться на его любовь ко мне и Наточке; 3) следить за его работой и вообще почаще упражняться в том, чтобы становиться на его точку зрения; 4) побольше быть с детенышком; 5) вести такую линию, чтобы бросить службу к весне и сделать уж по-настоящему семью центром. Это все написано очень нелогично и неясно, но мне некогда писать подробно. Тут прибавились еще мысли, пришедшие после того, как я просматривала сегодня свои старые дневники. В сущности, семья для меня всегда была основным стремлением.

Edited at 2021-05-01 08:06 pm (UTC)

31 декабря. Если прошлый год был для меня самым счастливым, радостным и вместе с тем самым значительным в жизни, то этот год, пожалуй, самый тяжелый, но также самый значительный.

Что вспоминается, когда я думаю об этом годе: слабенькая больная Наточка, тяжелое чувство, что я должна оставлять ее на полдня, мамины упреки, мое метание между службой и долгом, чувство, что все дальше уходишь от Леонтия и от его умственной работы — это все летом, а осенью и зимой — болезнь Леонтия, страх за него, опять метанье, сознание, что на службе ничего не делаешь и что потеряла даже то небольшое влияние, которое имела, мысль о том, что маме трудно, сознание того, что нужно уйти и не можешь из-за материальных соображений; сознание того, что для ребенка бабушка важнее меня и в смысле установления ее режима, и в смысле привязанности, а у мужа работа идет хорошо и жизнь налаживается также без меня, досадное чувство против него — и через все это и летом, и сейчас проходит мучительное ощущение бессмысленности жизни, ужас перед смертью и страданиями — главное перед смертью.

За весь год одно хорошее воспоминание — неделя после Наточкиного рожденья — тогда было действительно хорошо. А перед тем ведь тоже было и досадное чувство, и слезы, и усталость, и умственная бездеятельность.

Обо всем этом можно сказать: это принесло и принесет пользу. Кое- что есть непоправимое: может быть, никогда уже не будет сознания того, что мы с Леонтием одно, никогда также не загладишь домашние неурядицы, маминого утомления, мелочных разговоров о деньгах и связанных с этим мелких дурных чувств, не вернешь и детеныша целиком себе, он бабушкин, — но все-таки во всем этом есть ценное — это подвинуло вперед. Самое важное, конечно, это мысль о смерти. Я ее еще не преодолела, но знаю уже, как преодолеть и преодолею. Хорошо, что она встала передо мной во весь рост. Ведь я и в прошлом году говорила, что мой оптимизм непрочен, что он рухнет от случайного толчка, хорошо, что он рухнул без этого толчка, т. е. без чьей-нибудь смерти. Теперь я не оптимистка, но я знаю, что я преодолею смерть.

Второй урок — я узнала, что должна опираться только на себя. Леонтий сильнее меня только в одном отношении — в мысли. И здесь он мне помочь может. Строить же жизнь, действовать я должна сама, не опираясь на него. Страшно, что у него не хватит сил для одной своей задачи, наваливать на него тяжести нельзя, да и не выйдет ничего. Он настолько самодовлеющ, что все чужое с него скатывается, не задевая, а семья для него все-таки чужое, во всяком случае более чужое, чем его работа. Мое дурное настроение зависело в значительной мере от того, что я не совсем сознавала это и все ждала от него помощи. Теперь этого не будет.

Программа на будущее: во внешней жизни — продолжать службу в А.-Б. пока не найду чего-нибудь более интересного и столько же дающего материально, выкроить вечером часы для занятий стенографией и «Народной Волей», а во внутренней упражняться в активности; не лениться, не баловать себя, работать каждую минуту, побольше работать умственно, не быть мелочной, относиться к людям доброжелательней.

Победа над смертью может заключаться только в одном — в деятельной любви. Религия в смысле определенного учения не важна, справлюсь и без нее. Главное же в том, чтобы начать действовать. И потом вот еще что важно: ощущение таинственности жизни, некоторый мистицизм, который я потеряла за последнее время, потеряла, может быть, отчасти благодаря Леонтию — уж очень он позитивен. А меня ясная картина мира удовлетворять не может. Чем дается это чувство таинственности? — природой, музыкой, любовью. Это придет само собой, я знаю.

24 февраля. Вчера мне минуло 30 лет. Впрочем, это чистая случайность, что у меня подведение итогов совпало с тридцатилетием. Итоги кое-какие нужно подвести именно сейчас, пока все свежо.

Я думаю, что кризис закончился, но закончился только на этих днях. Последний толчок свело чтение «Исповеди» Толстого.

Теперь я могу довольно спокойно думать о смерти, не чувствую ужаса, чувствую, хотя и не всем еще существом, что я живу, вижу интерес в жизни, строю планы.

Но, разумеется, для меня почти все еще впереди. Нужно много упражнений в деятельной любви, чтобы выросла действительно настоящая вера в Бога, нужно еще очень приобщиться к жизни, чтобы не думать о смерти. Пока я все еще от жизни в стороне, не чувствую, что я кому-нибудь нужна или мне кто-нибудь нужен.

Что же это был за кризис? Я думаю, что соединилось несколько обстоятельств. Во-первых, разумеется, нервное и умственное переутомление, вызванное напряженной умственной работой во время беременности; во-вторых, тот факт, что я не могла построить жизнь по-своему и должна была служить; а в-третьих, и может быть, главным образом это была естественная остановка, вызванная сменой периодов жизни, целей. Ведь у меня просто давно не было случаев задуматься над смыслом жизни.

С окончанием курсов (с этого времени, собственно, начинается моя жизнь взрослого человека) сначала увлечение общественной работой (в Николаеве), потом наукой (в Москве) и наряду с этим все время поиски личного счастья, увлечения и разочарования. Потом чудесный год на Остоженке, настоящая любовь, ребенок. Любовь и вера в любимого человека заменили самостоятельные поиски в области общественной, а в области личной, казалось, больше нечего желать, нечего добиваться. И так бы и было, может быть, если бы не уход от меня Леонтия нынче летом. Ведь у нас с ним в жизненном опыте и в устремлениях много общего, и мне при некоторой моей неопределенности и широте легко было бы заменить свои цели его целями. Это и были бы настоящие мои цели.

Но вышло не так и, может быть, к лучшему. Я отстала и направилась в другую сторону. Теперь почему-то ни теория общественного строительства, ни союз демократической культуры не вызывают во мне никакого энтузиазма. Я слушаю с интересом, легко понимаю, очень оцениваю это с точки зрения проявления индивидуальности Леонтия, — но для меня это не так важно.

Сама же я иду в сторону нравственного усовершенствования, поисков религии, устроения своей жизни, служения людям и не через науку, а непосредственно.

Мне нужны сейчас новые связи, новая работа. В старое время я мечтала бы о монастыре, а сегодня я с горькой завистью слушала доклады о высшей крестьянской школе. С завистью, потому что это не для меня. Я не могу отказаться от семьи, а создание нужной мне работы семьей гораздо труднее, может быть, даже совсем не под силу мне. Но бросить семью я все-таки не могу, может быть, семья как раз и есть мой подвиг.

На днях я бросаю службу и ближайшее время займусь собой в смысле более конкретного определения дальнейшего пути. Вопрос ставится так: или попытаться опять перейти к Леонтию, заняться наукой и семьей или идти одной — в сторону практической педагогической работы — с риском уйти совсем от Леонтия.

3 апреля. Ли уехал на две недели в санаторию. Как всегда, первые дни без него — ощущение полного отдыха. Я только сейчас задумалась над этим ощущением. Происходит оно, во-первых, благодаря тому, что по-настоящему отдохнуть можно только тогда, когда остаешься одна в комнате (детенышек не в счет). А потом вообще или Ли меня держит, или я себя держу по отношению к нему (не знаю, как правильнее выразиться) все время в несколько напряженном состоянии. Я не могу ни на минуту быть равнодушной к его настроению, не замечать его присутствия, или его отсутствия (если знаю, что он скоро должен прийти).

Третьего дня (накануне отъезда) у нас был разговор, которым я осталась ужасно недовольна. Недовольна я своим поведением, неясностью своих мыслей, необоснованностью суждений. Началось с того, что он неожиданно собрался вечером к Ник. Андр., а я упрекнула, что он вообще теперь не может сидеть дома. Перевели разговор на общие темы, запутались... да так, по крайней мере, для меня ничего не выяснилось.

9 апреля. Праздники, бесконечное количество народу, целый день угощение. Я бездельничаю сплошь, даже не шью. Читали вслух «Хулио Хуренито» Эренбурга; значительная вещь.

В субботу приехал брат Ли — Тимофей. В нем есть милые черты Литочки, но он значительно менее интересен. Первое, что в нем бросается в глаза, это молчаливость.


10 апреля. Оказывается, за эти три дня у нас перебывало 17 человек гостей, из них некоторые (Манюся и Мария Еф.) прожили по 2 суток. В общем, все это скучно и нервирует. Девочка, и та разнервничалась и стала капризной.

Сегодня вечером наслаждаюсь тишиной и одиночеством (после 11 часов). Ушла последняя гостья Н.В. Балдина, и наших никого почти дома нету.

Была у доктора. Все обстоит благополучно. Предсказывает, что будет девочка (по размерам). Не советует родить дома.

В то время, как я у нее была (в консультации), ее позвали в другую комнату. Пришла, рассказывает, что ребенок умирает от воспаления мозга. Ребенок единственный, мать растерялась совершенно.

16 октября. Мы переехали в Салтыковку.

Закончился целый период жизни, начатый с рождения Наточки, неудачный, плохой период для меня (хотя, конечно, я сейчас не вижу его хороших сторон).

Я чувствую себя совсем другим человеком, все время пробую свои силы, знаю свои недостатки, и это все очень реально, конкретно. Москва совсем далеко, и туда не тянет, люди московские не нужны. Нужна из них, пожалуй, мама, а главное, нужны свои: мой любимый муж, мои родные детенышки.

Сейчас 10 час. вечера, даже позже. Ребятишки спят, Дуня улеглась. Я жду Ли, который прошлую ночь провел в городе. Только что прогудел паровоз в Салтыковке. Идет дождь. Может быть, он и не приедет. Очень жаль будет.

Я ему приготовила ужин хороший, так хочу его видеть.

15 ноября. Стоят чудесные солнечные дни. Сегодня в первый раз выбралась погулять одна, ходила 1,5 часа и думала о буржуазной семье и о себе, т. е. о том, что мне делать, как строить жизнь.

10 февраля. Находят, что я ужасно засиделась в Салтыковке, опустилась, все жалеют меня. Однако я давно не чувствовала такой полноты жизни, как теперь, — полноты любви к моему дорогому единственному Ли и к моим двум милым девочкам, и полноты и ясности мысли, особенно мысли. Я никогда еще так уверенно не думала и так ясно не сознавала своих целей.

Вчера прочла книжечку — не помню автора — о повестях Белкина. Книга, как будто и не обладающая исключительными достоинствами, затронула меня. Здесь дело в основной мысли — в вере Пушкина в стихийную силу, в судьбу, не зависящую от воли людей. За последнее время у меня, наряду с развитием активности и веры в свои силы, развивается и это чувство. Меня судьба страшит, гнетет все время, страх нужно преодолеть, но не закрывая глаз на судьбу. Преодоление должно быть не рассудочное, а религиозного типа. Но это очень трудно, чтобы не было простое закрывание глаз.

10 марта. Очень странно, конечно, что поводом к теперешней записи в дневник является тот факт, что из столярной мастерской прислали стол для столовой, и я смогла взять свой столик и начать приведение в порядок своего имущества. Но это так: ужасно велика власть вещей над людьми.

У нас новая квартира, просторная, светлая, удобная. Идеальная детская, у Ли чудесный кабинет, свой садик и много всего другого. Холодновато пока, Фофик простужен, — вот что портит. Но это скоро пройдет.

Я очень устала (ребятишки хворали, переезд и неустройство отняли много сил), но настроена хорошо.

Нужно приниматься за занятия.

Мы благодарим внука автора, Леонтия Георгиевича Бызова, любезно разрешившего загрузить текст дневника в "Прожито".

Издание: Бызов Л.Г. Дневник моей бабушки Н. Н. Бызовой-Фадеевой // Проза.ру

Бызовы. Голоса прошлого / Сост. Л.Г. Бызов, Т.А. Семенова. В 2 т. Т. 1. Кн. 2. - М.: Новый Хронограф, 2016. -672 с.: ил. - (Серия "От первого лица: история России в воспоминаниях, дневниках, письмах"). - ISBN 978-5-94881-339-4. ISBN 978-5-94881-338-7 (Т.1. Кн. 2)

Леонтий Алексеевич Бызов. Научная автобиография. 1935 г.

Родился 20-ого апреля (ст. ст.) 1886 года в гор. Гатчине (ныне Красногвардейск Ленинградской обл.). Отец — преподаватель русского (и латинского) языков в средней школе. Воспитывался в Гатчинском Институте (реальная программа) — окончил в 1903 г.
Высшая школа — сначала Электротехнический институт в Петербурге, 1903-1906. Фактические занятия - вследствие наступивших революционных событий — только 1,5 года. Главный интерес в это время — математика, с 1908 г. - политическая экономия (марксизм). Некоторое участие в студенческом и рабочем движении. В октябре 1906 года арест в рабочем клубе, тюрьма в течение полугода. В тюрьме занятия политической экономией («Капитал»); философией и социологией, определившие переход в Университет. В Университете с 1907 по 1912 год, по юридическому факультету, с одновременным слушанием лекций по историческому (методология истории, философия, логика, древняя (эллинизм), средняя, новая русская история). Участвовал в семинарах проф. Рейснера — Политические учения и Цвиттау — Промышленная статистика. У Рейснера разработал доклад «Огюст Конт, три базиса развития и типы идеологии», в котором пытался набросать теорию идеологии. Доклад намечался для печати (напечатаны только краткие тезисы).
Окончил Университет в 1912 г. В 1912-13 годах — воинская повинность, в 1913-14 — помощник присяжного поверенного. Начинал практику. Как и все студенческие годы, занимался педагогической деятельностью, и начинал научную литературную работу.

https://proza.ru/2015/08/04/80

В июле 1914 года призван на фронт в качестве прапорщика запаса (артиллерия). Всю империалистическую войну пробыл в качестве строевого офицера на фронте (до апреля 1918 г.), последний год командуя батареей. Между прочим, на фронте, опираясь на непосредственные впечатления от действий германской артиллерии при прорыве у озера Нарочь, в котором мне пришлось принять участие, и на сравнение с действиями нашей артиллерии, - составил докладную записку о создании топографической службы в артиллерии. Отмечаю это само по себе маловажное обстоятельство потому, что работа над этой запиской раскрыла передо мной огромное познавательное и организующее значение карты, как метода выражения сложных ансамблей хорологического (по терминологии Геттнера) характера. Впоследствии это мне также очень пригодилось.
Пребывание в армии с особенной настойчивостью выдвинуло передо мной значение проблемы организации, а тема — строительство и функционирование социальных организаций в широком смысле слова стала передо мной с большой четкостью.
Чтобы иметь возможность работать над этой темой, я, вернувшись с войны в 1918 году и прослушав специальные кооперативно-юридические курсы, поступил в железнодорожную кооперацию инструктором-организатором. Участвовал в специальной прессе. Работа в качестве организатора пригодилась мне впоследствии.
В 1919 году по мобилизации в Красную Армию попал в Военно-педагогический Институт в качестве слушателя, а затем в Военно-хозяйственную Академию в качестве преподавателя. Одновременно состоял старшим научным сотрудником в Институте социальной психологии (В.М. Хвостов), где прочитал около 20 докладов, часть из которых в переработанном виде напечатана:

мама и бабушка, Наталья Николаевна. Бабушка была человеком с сильным характером, властная хозяйка, не любившая ласк и поцелуев, но с огромной охотой взваливавшая на себя любую ответственность, иногда даже не прошенную. Ее побаивались немного, она умела говорить в лицо подчас обидные вещи, но все уважали. Лишь после 85 лет, с почти полной утратой зрения, она стала сдавать, и выпускать из рук бразды домашнего правления. Я был ее любимым внуком, самым близким человеком. Тогда еще был цел старый дом, с бревенчатыми черными стенами, огромным чердаком, лабиринтом коридоров и комнат, помнящий всю нашу семью, въехавшую в него зимой 1924 года. Когда был цел ныне испорченный и застроенный парк с прудами, через который мы с мамой в конце каждого мая ходили собирать ландыши, это считался дальний поход, за ручей. Сейчас и этого места нет, на нем расположилось кладбище.
Конечно, это взгляд ребенка. Дом сильно обветшал, был населен пятью семьями, Бызовыми, Павловыми, Сергеевыми, Дмитриевыми и Глушковыми. Такой же коммуналкой, только в виде непрезентабельного баракообразного сооружения, он оставался и после сноса старого, все 60-е и 70-е, пока соседи не стали понемногу разъезжаться. Несмотря на частые мелкие конфликты, соседи были как родственники, все о всех все знали, и всем интересовались. Я рос без отца, в женском окружении, и, конечно, все соседи страшно интересовались тайной моего происхождения. В каждом госте мужского пола (например, когда в октябре 57 г. с мамой из экспедиции на Кавказе приехал ее друг, рабочий Иван Егорович Бугаенко) подозревали моего отца и поздравляли – «Ленечка, ну наконец-то к тебе приехал папа». И я поверил, что именно дядя Иван – мой отец,. И был очень озадачен, когда впервые познакомился с настоящим отцом в конце весны 1960 года, но об этом все написано у мамы, в ее воспоминаниях. Пару раз в год он приезжал, стучался в окно поздним вечером, оставался на ночь, но со мной вел себя очень принужденно, как-то скованно, возможно, чувствовал свою вину за невозможность как-то помогать, но сегодня я думаю, что мне не в чем его упрекнуть, он вел себя как мог в сложных жизненных обстоятельствах, с плохим здоровьем (инвалид войны с парализованной ногой, больными почками и туберкулезом). Он исчез из нашей жизни весной 71 г., оставив мне 500 рублей на подготовку в Университет, для репетитора по математике. Кое-какие слухи о нем достигали нас еще некоторые годы, потом вероятно его не стало. Мне ничего не известно о трех братьях, которые родились и росли в Саратове, а его жена – Вера Ивановна, палеонтолог – умерла уже в «нулевые» годы. Один раз, в мае 64 г., мы с мамой были в Саратове, отец возил нас по городу на своем инвалидном «Запорожце», а потом мы издали видели его дом, кого-то из семьи, но тайком, конечно. Там о нашем существовании не знали, или делали вид, что не знали.

В эти годы меня отсылали в детский сад, на соседней Никольской улице, но мне, домашнему и очень стеснительному мальчику, большой радости детский сад не приносил, напротив, я его ненавидел. Жизнь в коллективе, у всех на виду, меня страшно угнетала.
В эти годы каждый день был праздник, за каждым углом ждали удивительные и волнующие открытия, мир был полон тайн и загадок. Тем удивительнее, что из последовавших 4 лет начальной школы мне нечего вспомнить абсолютно ничего. Кроме летних поездок. А все остальное слилось в одни скучные будни, не было близких друзей, я учился формально неплохо, но и без какого-то блеска, тот удивительный мальчик, которым я был в 5 лет, на время куда-то исчез.

В нашей семье были сильные гуманитарные корни, бабушка – ярко выраженный гуманитарий с философским образованием, легендарный дед Леонтий Алексеевич, чей портрет всегда висел в гостиной комнате, начинал как социолог и философ. Но все следующее поколение – Ната, мама и дядя Алеша – были столь же ярко выраженными и талантливыми естественниками. Такая же участь готовилась и мне, недаром я семь сезонов подряд провел с мамой в геологических экспедициях, и разбирался в геологии не хуже студента-старшекурсника. Занятие гуманитарными предметами в это время считалось чем-то не совсем приличным. Как замечала бабушка, если увидишь в библиотеке человека с особенно тупой физиономией, то это наверняка советский философ. Я же, в свободные часы, пренебрегая школьной обязаловкой, не слезал с нашего гардероба, вокруг которого располагались бесконечные ряды книг по истории и философии, библиотека, собранная в свое время Леонтием Алексеевичем. До дыр зачитывал 8-томную «Историю 19 века», штудировал в 13 лет «Феноменологию духа» Гегеля, Шопенгауэра и Фрейда. Когда мама пожаловалась бабушке, застав меня, 13-летнего с томом Гегеля, не вызвать ли мальчику врача, бабушка остроумно заметила, «Да, я конечно против. Как же можно штудировать Гегеля, не одолев Канта и Шеллинга? Посоветуй ему прочитать «Критику чистого разума». Кант был любимым философом ее учителя Вениамина Хвостова. Фрейда мама у меня просто изымала, боясь что он меня, подростка, развратит. Я не любил школу, как и в свое время детский сад, и часто сославшись на плохое самочувствие, оставался дома, за чтением книг из домашней библиотеки. Где-то в том же 68 г. я страстно заинтересовался русской (и не только) поэзией, выучил наизусть всего Лермонтова и Пушкина, потом принялся за Блока, а попутно и французского поэта Бодлера, книгу стихов которого украл в библиотеке – первая и последняя кража в моей жизни.