((Что такое? Какой-то детский мистический оргазм...))
Иногда, однако, я не плакал по вечерам и не звал няню, хотя и не спал, а снова жил замкнуто. Это было тогда, когда являлось мне одно видение, особенно яркое и особенно лирическое и, по-видимому, самое раннее.
Лежа в постели, я начинал улавливать, что при некоторых положениях тела, при равномерном темпе дыхания где-то в горле или в носу раздается особый легкий свист…
И под этот чуть слышный свист все яснее начинало вырисовываться, как я лежу уже не в своей постельке, а в какой-то люльке, подвешенной высоко-высоко, возле того, что было самым чужим и страшным, под самым колесом бабушкиной водокачки, которое крутится со зловещими ритмическими постукиваниями. Чувство предельного неуюта и затерянности охватывает меня, но в то же время и чего-то неизъяснимо-сладкого. И под эти ритмические постукивания ветер моего дыхания слагается в какую-то отдаленную, едва слышную мелодию, в какой-то колыбельный речитатив, такой жалобно-одинокий и такой страшный, что я не знаю, прекратить мне это мое состояние или продолжать его. И кто-то близкий, наверно мама, склоняется надо мной, не нарушая, однако, чувства затерянности и одиночества, и не то она меня качает, не то это мне только кажется, а на самом деле это колесо вертится и машина стучит.
Это не было ни кошмаром, ни — тем менее — грезой, ни галлюцинацией — это было только воображением, не перешедшим своих узаконенных граней. Прекратить это состояние — всегда в моей власти. Для этого надо только переменить положение тела, изменить ритм дыхания. Но вернуть его труднее. Иногда мне удается возобновить этот свист в горле, иногда же — нет. И это самое мучительное.
Поэт или писатель, когда они, «оглядываясь», вспоминают миги своих величайших творческих напряжений и хотят вернуть их и не могут, — все же не испытывают такого страдания, ибо лирика их образов не может быть так сильна и ясна, ибо они могут говорить о своих страданиях, делиться ими с бумагой, которую они так любят, и с людьми… Они даже могут заплакать… А я и этого не мог. Не было и не могло быть человека, который сказал бы мне, дал бы мне понять как-нибудь, что от этого можно плакать.
Иногда я часами лежал, сгорая от нестерпимого вожделения к этим переживаниям, стараясь вернуть их и довести до апогея (ибо всегда было чувство, что они не дошли до самого сильного), думая, где и когда это было со мной, ища вообще — где эта реальность. Не стоило жить на свете, если не верить в то, что это где-то есть, было или будет.
По мере того как я рос, видение становилось все бледнее и неуловимее. И теперь оно живет во мне, как бы тень от тени…
https://magazines.gorky.media/novyi_mi/1997/6/pod-vecher-na-dalnej-gore.html