<...> Но пережито много, было даже время, когда я решила бросить сочинение, сказала это Архангельскому и после целую ночь плакала. Это была ужасная ночь, заснула только с рассветом. А через день снова принялась за работу, но план ее, в сущности, резко изменился: я решила отказаться от детального разбора каждого автора.
Я устала. Я устала буквально до полусмерти. Я уже действую бессознательно, как под гипнозом, даже в работе. Часто ужасает это сознание, сознание того, что я перехожу от одной книги к другой, роюсь в словарях и журналах, беру справки, не сознавая, почему делаю именно это и в этой последовательности. Потом с трудом приду в себя, все осознаю и вижу, что поступала правильно, что делать надо было именно это. Это так странно. Потом свершилось даже какое-то странное явление: мой мозг в своем напряжении дошел до такого состояния, когда он перестает сознавать новизну и сравнительную важность воспринимаемого. Можно сравнить его с затекшей рукой или ногой: они ничего не чувствуют, но действовать или двигать их все-таки можно. Мне почему-то кажется, что когда человека долго бьют, то он последних ударов может почти не чувствовать. Одним словом, сейчас соображаю, что это одно из проявлений закона Вебера-Фехнера[98]. Вот из-за всего этого, читая чудные, живые страницы пятитомной истории Покровского, я не могу почувствовать ни их оригинальности, ни красоты. Через мой мозг прошло слишком много историков с их типичными физиономиями, каждый вносил что-нибудь новое. Может быть, поэтому я новому уже не могу удивляться, и для работы, особенно такой, как моя, это просто трагично... <...>
Надо скорее кончать Покровского. Дальше Плеханов[99], еще несколько работ других историков, заключительные штрихи, составление плана последних глав, несколько времени, дней, чтобы все «утряслось», — и можно писать. Писать, конечно, прямо набело, как уже привыкла за последние классы гимназии и годы университета.
Во имя чего все это? Я начала, если не ошибаюсь, в январе. Через несколько дней стукнет полгода. Я устала до полусмерти, я не жалею себя. Во имя чего? Быть профессором и для этого остаться при университете? Я и так, без сочинения, останусь при университете, это сказал мне Архангельский, а быть профессором я теперь не хочу. Моя работа, мое сочинение — это идол, мой каменный бог, и я, молящаяся ему, уже знаю, что он из холодного камня и вовсе не бог. Разбить его?
А во имя чего разбивать?
Ну, не надо думать, пусть течение, какое-то неведомое и тихое, несет мои усталое тело и душу, куда хочет. Иногда меня задерживают корни прибрежных деревьев, иногда меня долго кружит на водоворотах. Я устала до муки, я хочу спать. Мне все равно.
Только выдержу ли я, выдержу ли? Сейчас июнь, а мне кажется, что больше устать почти нельзя. Но еще июль, август, половина сентября... Ну, мне все равно. Главное — что-то будет, что-то ведь будет случаться. Не будет «ничего». Это, конечно, плохое утешение.
Что со мною? Не знаю, не знаю. Только так хочется, чтобы скорее пришел сентябрь, и все бы кончилось. <...>
