" Отпуск мой еще не кончился, в моем распоряжении было несколько свободных дней. Мы пошли с Евгением Яковлевичем в парк культуры и отдыха. Мне хотелось пойти в Зеленый театр, но у него не было денег на входные билеты. У него никогда не было денег. Мы зашли в зал, где проигрывались пластинки. Зал был набит. Одни слушатели кричали, чтобы ставили Карузо, другие требовали Шаляпина. Незнакомые между собой люди спорили о достоинствах голосов и исполнения двух этих великих певцов. Я впервые видела болельщиков. Были, конечно, такие же любители футбола. Они даже в быту делились на «спартаковцев» и «динамовцев». Но эти страсти были вне поля моего зрения. В любителях пенья я узнавала особый контингент москвичей. Это были историки, бросившие преподавание в школах, чтобы стать или бухгалтерами, или стенографистками, инженеры, сменившие суматошную службу на спокойную деятельность чертежника-конструктора, все те, кто искал выгодную и непыльную работу, свободную от давления идеологии. Они были страстными слушателями радио (оно еще было внове), у многих появились патефоны, женщины увлекались до безумия пением Козловского и Лемешева. Лет десять – пятнадцать спустя у меня стало возникать ощущение, что их всех убили, кого на войне, кого в тюрьмах и лагерях. Этот тип советских людей надолго исчез."

"Устанавливалась постепенно новая табель о рангах."

Табель - муж.род

"Лева, сдав меня старшему товарищу, на время замолчал и стал прислу
-
шиваться к нашему разговору. В нем мой новый собеседник сразу же проявил особую
вежливость, какая разделяет поколения интеллигентов «до» и «после», которая уже
к началу 30-х годов встречалась не очень часто, а теперь о ней вообще не имеют по
-
нятия, и научиться ей уже больше нельзя.

((сейчас бы сказали умер))

"У брата был обнаружен и разви
-
вался туберкулез, от которого он через немного лет и помер. "

" Однако Эренбург счел нужным добавить к тому, что он мне сказал,
следующее. «Да и помимо всего, согласитесь, что кто-кто, а О. Э., сам постоянно не
отдающий долги, в роли кредитора, настойчиво требующего свои деньги, — фигура
довольно странная». Этими словами мне в рот был запихнут кляп. Они были аб
-
солютно справедливы. Возражать на них было невозможно. Но произнести их мог
человек, не видящий разницы между автором «Тристий» и владельцем мелочной
лавочки. Я эту разницу знал. К сожалению, мои собственные денежные дела были
не так хороши, чтобы я мог сколько-нибудь существенно выручать Мандельштамов
в их безденежье. Но мне и в голову не могло прийти рассматривать О. Э. с точки зре
-
ния его кредитоспособности. Зато и сам я с легким сердцем согласился в прошлом,
1933 году, единственном более или менее материально благополучном для Ман
-
дельштамов, поехать с ними почти целиком за их счет в Старый Крым, когда после
месяца пребывания в ГПУ впервые в жизни почувствовал, что без какого-то отдыха
не смогу работать. Слова Эренбурга привели меня в остолбенение. Я автоматически
попрощался с ним и выкатился из номера."

"Очень трудно, может быть, даже невозможно сказать, что же так особенно вы
-
деляет нашу литературу и чем определяется принадлежность к ней настоящего русс
-
кого поэта. Быть может, это — особо острое и трепетное восприятие природы, вообще
ландшафта, или неодолимая тяга ко всему стихийному. Но больше всего, по-моему,
это — сильнейшее ее моральное напряжение. И, конечно, всякий большой поэт дол
-
жен обожать язык, на котором он пишет, быть зачарованным его звучаньем, звуковой
и смысловой магией его слов, игрой и переливами их значения. Поэтому он не может
быть дву- или многоязычным.

"Как мне передавали, вокруг Н. Я., живущей теперь в Москве, образовалось подо
-
бие литературного или литературоведческого салона. Возник он, вероятно, на почве
подготовки к печати сочинений Мандельштама. Я однажды описал (в воспоминаниях
о Н. Д. Леонове), как судьба уберегла меня от вступления на «литературное» попри
-
ще. Если бы я продолжал свои отношения с Н. Я., то неминуемо вступил бы в какие-то
связи с теми, кто создают — иного слова я не могу найти — культ Мандельштама. Я не
люблю ни салонов, ни культов. Об О. Э. я хочу сохранить воспоминание как о самом
мне дорогом друге. А объект культа — тем самым уже не друг. И я не совсем уверен,
что издания стихов и прозы Мандельштама следовало добиваться. Ведь если бы они
были у нас теперь напечатаны, то в каком изуродованном виде!"

"Б.С.Кузин родился в семье бухгалтера Сергея Гавриловича Кузина. Обстановку, в которой проходило его детство, Борис Сергеевич описывает так:

Своего отца я очень любил и с любовью всегда вспоминаю его. Может быть, и «Дон Кихота» я еще отчасти и потому так обожаю, что уж очень многое было у моего отца от ламанчского идальго. А отец, который и не был, и не считал себя никаким специалистом-филологом, как никто из тех, кого я когда-либо встречал позднее, знал и любил русский язык. Как и я, он был знаком и с несколькими другими (пожалуй, совсем не зная никаких иностранных языков, нельзя как следует понять прелесть родного), но со всеми не в совершенстве. А русский знал тонко, наслаждался им и прямо-таки болезненно воспринимал всякую его порчу, введение в него чуждых его духу элементов и всякое неправильное произношение, нерусское звучание речи. Происходил отец из московских мещан, из Замоскворечья.