((Война, семьи эвакуированных в Азербайджане. Те, кто попадает в местный госпиталь, живыми, как правило, не выходят. Но бывают исключения.))
" Лизе было очень плохо. Она горела в ужасной малярийной лихорадке. Едва подняв с грязной подушки свою остриженную наголо голову, она с трудом узнала маму. Единственные слова, которые она сумела сказать своими потрескавшимися губами, были: "дети... дети..."
Мама сама готова была, при виде всего этого, потерять сознание, но взяла себя в руки. Напоила Лизу водой и бросилась к главврачу.
- Ничего не могу сделать, - категорически заявил он. - Лекарств нет. У нее тяжелая форма малярии; нужен хинин, акрихин, витамины, хорошее питание... Впрочем, она уже несколько дней ничего не ест.
Единственное, чего добилась мама - переменить больной "каменную" подушку и постель на чистую.
Когда дети уснули, мама села писать письмо Борису Моисеевичу, лизиному мужу. Она ничего не скрыла о состоянии Лизы и о том, что из этой больницы редко кто из эвакуированных выходит здоровым. Просила достать лекарства и немедленно прислать. А лучше бы было, чтобы он приехал сам. "О детях не беспокойся, они у меня, а Лизу нужно спасать". Было жестоко так писать, но это был именно тот случай, когда ничего нельзя скрывать."
..................................
" Нестерпимым оказался день, когда придя к Лизе, она застала ее в полуобморочном состоянии, горячей, как огонь. С трудом открыв глаза, она сказала:
- Пусть придут дети. - И еще, еле слышно: - Напиши Боре.
Подняв тревогу, мама привела к постели Лизы врача, и не ушла, пока ей не сделали уколов и не привели в сознание.
На следующий день она не пошла на работу, а помчалась в военкомат.
- Дайте телеграмму от себя в часть, чтобы приехал муж - женщина умирает, остаются двое маленьких детей.
- В действующую армию никаких телеграмм нельзя посылать.
- Он при штабе, в трибунале работает, он получит. Помогите же, - умоляла мама.
Но напрасно. Она побежала на почту, сама составила телеграмму: "Приезжай немедленно, жена умирает больнице малярия нужны лекарства". Может быть и не так дословно я запомнила, но смысл был таким.
Молодая женщина, начальник почты, которая сама сидела на приеме телеграмм, смотрела на заплаканную, дрожащую маму, очень сочувственно, но телеграмму не взяла.
- На полевую почту не берем.
- Этот человек работает в штабе, он председатель военного трибунала, он получит обязательно и, наверное, приедет... и спасет жену. Посочувствуйте - двое детей. Мать-старуха уже умерла в этой же больнице. Нет лекарств - человек умирает. Я послала письмо, но пока оно дойдет, ее не станет. Не бойтесь, вам ничего не будет - я сама прокурор, если что - буду отстаивать вас вплоть до министра.
Что еще говорила мама, трудно сказать, но женщина ей поверила, рискнула и взяла телеграмму.
..............................
" Когда прошел первый шок от встречи и все немного остыли, Борис Моисеевич встал.
- Пойдем к Лизе.
- Нет, - сказала мама, - сначала поговорим, и нужно ее подготовить, она очень слаба. - Она рассказала всё о болезни Лизы, отправив детей на террасу.
Борис Моисеевич привез много лекарств, и хинин тоже.
- Какое счастье, что ты приехал и привез все что нужно. Но главное лекарство - это будет встреча с тобой. - Мама что-то лихорадочно искала, наконец ушла.
- Лизочка, - сказала она, придя в больницу, - Боря написал, что наверное сможет приехать... Давай, поешь немного, соберись с силами.
- Соня, - прошептала Лиза, - ты не умеешь... обманывать... Найди платок... завяжи мне голову...
Мама вытащила из кармана платок (его-то она и искала - знала, что нужен будет) и повязала лизину стриженную бедную голову.
Когда Борис Моисеевич зашел в больничную палату, он на мгновение остановился. Вместо его дородной полной Лизы, на кровати лежала высохшая тоненькая девочка, у которой только голубые глаза были Лизины... Потом он бросился к ней, схватил на руки, прижал к себе, стал целовать. Он что-то говорил бессвязное и не замечал, что плачет. Лиза не отрывала взгляда от его лица и шепотом успокаивала: "Ничего, Боря, ничего..."
Мама выбежала из палаты, больные женщины плакали в свои подушки, а потом тоже - кто мог ходить, вышли в коридор.
Когда Борис Моисеевич справился со своим потрясением и успокоил Лизу, он пошел в кабинет главврача. По маминому совету, он надел все свои награды, на портупее висела не пустая кобура... Он спросил врача, как лечат его жену, вернее - как не лечат. И почему умерла в их больнице его мать (лизина мать, конечно). Какая причина такого большого количества смертей эвакуированных - жен и матерей фронтовиков, - попадающих в их больницу.
Прибежал заведующий. Они с главврачем попробовали накричать на Бориса Моисеевича, возмущаясь его обвинениями. Тогда он им предъявил свой документ председателя военного трибунала Армии, и, кроме того - разрешение здравотдела республики на инспектирование больницы.
- Прошу со мной на кухню, - пригласил Борис Моисеевич, захватив по дороге двух ходячих больных.
Заведующий, главврач, сестра-хозяйка, старший повар - онемели и наложили в штаны, когда Борис Моисеевич попросил налить ему в тарелку бурды, которой кормили больных. Он откидывал на кроватях рваные одеяла, обнажая грязные простыни, такие же наволочки и пододеяльники, и спрашивал, что это такое и где то постельное белье, которое получено для больницы.
Интеллигентный, вежливый и очень добрый человек, Борис Моисеевич стучал по столу кулаком и разносил персонал больницы в пух и прах, наверное первый раз в своей жизни.
Составив акт своего инспектирования, он наконец ушел, пообещав прийти завтра...
- Они испугались, - рассказывал он дома. - Предложили перевести Лизу в отдельную палату. Но я не согласился, пусть будет на людях, это безопаснее. "А если, не дай бог, моя жена умрет, - сказал я, - расстреляю собственноручно, чего бы мне это не стоило..."
На следующий день общая картина в больнице резко изменилась.
http://samlib.ru/l/linkow_w_i/memuari-11.shtml
Comments
И что могут блоггеры, если "пряников сладких ВСЕГДА не хватает на всех"...
Сам текст читать очень тяжело, слишком много "бабских" переживаний.
"В то тяжелое время люди были намного добрее и отзывчивее, чем теперь. Говорю это с полным основанием. Да и то посмотреть - ведь уже почти не осталось людей поколения, перенесшего на своих плечах войну. Они теперь (те, кто дожил до настоящих дней) все пенсионеры. Им дали за все труды мизерную пенсию, и ни правительство, ни "новые" капиталисты не интересуются, можно ли на нее прожить, не голодая.
Новое молодое грубое поколение не уважает старость.
Остановились в домике у дороги, с большим двором. Здесь была, как-бы, самодеятельная гостиница. У хозяйки уже были постояльцы - четыре или пять женщин, ехавших в гулькевичский госпиталь, к мужьям. Везли им разные съестные припасы, гостинцы.
Был ранний вечер, когда в большой разгороженный двор въехало четыре грузовых военных машины. Шоферы шумели, сквернословили, и хозяйка, выходившая к ним, сказала, что все здорово пьяны и рвутся в дом. Но она им в постое отказала, сообщив, что у нее уже полно женщин. Но они не угомонились. Требовали открыть и кричали, что им это в самый раз - много женщин. Ругались, несли похабщину.
Женщины стали плакать и умоляли хозяйку не открывать дверь. Шоферы в военной форме заглядывали в окна, грозили оружием. На увещевания, что, мол, женщины едут в госпиталь к мужьям, таким же, как и они солдатам, они не реагировали и кричали, что "всем хватит!"
Один углядел в окно меня.
- Да тут еще и девка есть! Открывай, сука! Мы баб не тронем, только девку возьмем!
Положение было ужасным. Вот-вот сорвут с петель двери, повыбивают окна.
Пока еще было светло, мама разобрала номера на двух машинах и записала их. Теперь она вступила в переговоры. Она стыдила и взывала к совести, она доказывала, что им это даром не пройдет, что я - это не "девка", а четырнадцатилетняя девочка, дочь командира.
Ничего не помогало, дверь старались разнести. Хозяйка испугалась и собиралась открыть, но ее женщины схватили и удерживали за руки.
Мама написала номера машин огромными цифрами и приложила листок к окну.
- Подойдите к окну, почитайте, - позвала она. Двое подошли. - Эти номера я записала десять раз и спрятала в разных местах, и женщины спрятали и у себя и в квартире. Если только вы ворветесь и сделаете свое грязное дело, их найдут обязательно! И вас тоже найдут по этим номерам. Об остальных машинах расскажете сами в военном трибунале.
Шоферня затихла, тихо переговариваясь. Потом послышалось, что завели моторы. Две машины (очевидно, те, чьи номера были записаны) выехали со двора.
- Они не такие уже и пьяные, - сказала одна женщина, Маня, - немного стали понимать, на что нарываются.
Но оставшиеся не сдавали позиции.
- Открой добровольно, никого не тронем, только переночуем.
- Не открывай! - плакала самая молоденькая женщина.
В дверь стали гатить чем-то тяжелым.
- Полина, бери топор и стань сбоку двери, - крикнула Маня. - А мне дай лопату! Одна бери рогач. Быстрее!
- Женщины, - взывала хозяйка, - давайте пустим. Их же только трое, ничего не будет!
- Как же, не будет! Они же вооружены, дурра! И втроем сделают, что захотят. Наставят пистолет - сама ляжешь!
За дверями затихли.
- Один пошел к машинам, - сообщила шепотом дежурившая у окна.
За дверями послышался какой-то звук. Еще никто не понял, что это, когда Полина возмутилась:
- Сцут на двери, кобели! А чтоб они у вас повсыхали! Чтоб они у вас поотпадали, чтоб вам никогда с ними спокоя не было! - прорвались у женщины "добрые" пожелания.
Загудели машины и выехали со двора, но до самого утра никто не осмелился выйти из хаты. Даже "до витру". И спать тоже не ложились. Только когда уже было совсем светло и по дороге закурсировали военные машины в обоих направлениях, мы все решились выйти.
- Возьми плату, - сказала Маня хозяйке, бросая на стол сколько-то рублей. - Плату берешь хорошую, а за постояльцев своих не стоишь, не заступаешься.
- Открыть хотела, гадина, - поддержала ее Полина. - Если бы не учительница (имелась в виду моя мама), был бы нам тут капец! А что вы думаете? Могли бы и пострелять нас, чтоб не выдали их.
Все молча побросали на стол плату за постой, к маниным деньгам, и ушли, оставив хозяйку отмывать двери...
В данном случае, рассказчица (как понял) имеет юридическое образование. Мать ее, старая коммунистка, много лет трудилась в прокуратуре.
Можно предположить, что они колебались ("с линией партии"...) от классического "отдельные факты не порочат системы" до слабых догадок, что система обречена.
Хотя, конечно, рухнула она неожиданно.
Ясное дело, что военный беспредел и налаженная ( даже советская) мирная жизнь, это две большие разницы. Но они показывали, что может произойти, если повседневная жизнь выйдет из-под контроля. Что и произошло в 1990х.
В сов. истории, один из вопросов, была ли система обречена с 1917 года или таки у нее были какие-то мелкие шансы вОвремя помириться с цивилизованным миром и быстренько сдать свое кровавое прошлое в архив?
В 1991 году ни один из западных советологов не предсказал немедленный развал Союза, а Вы - с 1917 года...
потом, в Швеции, и на западе в целом - все же другое. Экономика работает, очереди за маслом и молоко не наблюдаются. Почему так уродливо деформировалась гуманитарная сфера - еще один вопрос на миллион...))
Припоминая, какие там зимы, я попытался представить "реальное" положение дел, которое может заставить нормальных людей часами стоять за дармовой картошкой.
в НЙ, этой весной, видел очередь длиной метром 50 - за хлебом!! Ладно, за бейгеле)), и не рядовыми, а "абсолют бейгеле". В выходные, с утра))
В Испании (я приводил данные) 10% РАБОТАЮЩИМ не хватает денег на продукты. А ведь есть еще и безработные... и пенсы с символической подачкой.
Сколько нужно маргиналов, чтобы государство накрылось медным тазом? 20%, 30% или все 50%?
Edited at 2017-09-14 07:33 pm (UTC)
С другой стороны, несколько процентов "пассионариев" вполне могут заварить кашу...
- восстание Спартака - можно было спорить на денежку, когда оно накроется.
- империя А. Македонского, насколько понимаю, оказалась достаточно живучей.
- а вот Наполеон после 1812 был обречен.
- и Гитлер, и, в конечном итоге, диктатура в Португалии, Испании, Италии.
- накрылся СССР, а вот Китай, похоже, медленно трансформируется. Смущая вопросом: почему так не смогли наши?
Дева оказалась дочкой важного колхоза, и папа добился (?!?) процесса. Срок получили все, даже тот, у которого "от холода не стояло".
Конечно, в газеты это попасть не могло.
Мне не хочется ничего домысливать к тому, что запомнилось. Ограничусь лишь тем, что достоверно врезалось мне в память. Большинство ответило на 'Письмо' молчанием: для них одиозные признаѓния ЦК не были откровением (люди многое вынесли сами, о многом слы-шали или догадывались), но потрясло (в том числе и меня) преѓдание гласности страшных этих догадок. Народ помоложе и попростоѓдушнее на все лады повторял и в классе, и после собрания один вопѓрос: 'Как же они молчали?..'
http://samlib.ru/s/shturman_d_m/ukrainskieshkoli.shtml