Крето́н (фр. cretonne) — плотная жёсткая хлопчатобумажная ткань из окрашенных в разные цвета нитей, дающих геометрический орнамент (клетки или полосы). Нить основы немногим толще нити утка́. Иногда естественный рисунок ткани дополнялся орнаментом, изготовленным по технике набойки.

Эта ткань известна с XVIII века. Шла на обивку мебели, драпировки, для занавесей, применялась для оклеивания стен. Иногда из кретона изготавливалась верхняя одежда.
« На скамейке, в нескольких шагах от черты прибоя, возле купальной будки, сидела молодая дама в светленьком кретоновом платье, с зонтиком, подбитым яркою материею...[1] »

Сейчас кретон также используют для изготовления постельного белья, чехлов для мебели, чехлов для автомобильных сидений.

Головой она
прислонилась к занавеске, и в ноздрях у нее стоял запах пропыленного
кретона.

Что будут говорить в
магазине, когда узнают, что она убежала с молодым человеком?

Кроме того,
непрестанная грызня из-за денег по субботам становилась просто невыносимой.
Она всегда отдавала весь свой заработок -- семь шиллингов, и Хэрри всегда
присылал сколько мог, но получить деньги с отца стоило больших трудов. Он
говорил, что она транжирка, что она безмозглая, что он не намерен отдавать
трудовые деньги на мотовство, и много чего другого говорил, потому что по
субботам с ним вовсе сладу не было. В конце концов он все-таки давал деньги
и спрашивал, собирается ли она покупать провизию к воскресному обеду. Тогда
ей приходилось сломя голову бегать по магазинам, проталкиваться сквозь
толпу, крепко сжав в руке черный кожаный кошелек, и возвращаться домой
совсем поздно, нагруженной покупками. Тяжело это было -- вести хозяйство,
следить, чтобы двое младших ребят, оставленных на ее попечение, вовремя ушли
в школу, вовремя поели.

Она решилась отправиться вместе с Фрэнком на поиски другой жизни. Фрэнк
был очень добрый, мужественный, порядочный. Она непременно уедет с ним
вечерним пароходом, станет его женой, будет жить с ним в Буэнос-Айресе, где
у него дом, дожидающийся ее приезда. Как хорошо она помнит свою первую
встречу с ним; он жил на главной улице в доме, куда она часто ходила.
Казалось, что это было всего несколько недель назад. Он стоял у ворот, кепка
съехала у него на затылок, клок волос спускался на бронзовое лицо. Потом они
познакомились. Каждый вечер он встречал ее у магазина и провожал домой.

Волны всех морей бушевали вокруг ее сердца. Он тянет ее в эту пучину;
он утопит ее. Она вцепилась обеими руками в железные перила.
-- Идем!
Нет! Нет! Нет! Это немыслимо. Ее руки судорожно ухватились за перила. И
в пучину, поглощавшую ее, она кинула вопль отчаяния.
-- Эвелин! Эви!
Он бросился за барьер и звал ее за собой. Кто-то крикнул на него, но он
все еще звал. Она повернула к нему бледное лицо, безвольно, как беспомощное
животное. Ее глаза смотрели на него не любя, не прощаясь, не узнавая.

-- А где ты ее подцепил, Корли? -- спросил он.
Корли быстро провел языком по верхней губе.
-- Как-то вечером, -- сказал он, -- шел я по Дэйм-Стрит и высмотрел
аппетитную девчонку под часами на Уотерхауз и, как полагается, поздоровался.
Ну, пошли мы пройтись на канал, и она сказала, что живет в прислугах где-то
на Бэггот-Стрит. Я, конечно, обнял ее и немножко помял. А в воскресенье,
понимаешь, у нас уже было свидание. Мы поехали в Доннибрук, и там я завел ее
в поле. Она сказала, что до меня гуляла с молочником... Здорово, братец,
скажу я тебе. Каждый вечер тащит папиросы и в трамвае платит за проезд туда
и обратно. А как-то притащила две чертовски отличные сигары... Первый сорт,
знаешь, такие, бывало, мой старик курил.. Я трусил, не забеременела бы, но
она девка не промах.
-- Может быть, она думает, что ты на ней женишься?

Полли была тоненькая девушка девятнадцати лет; у нее были мягкие
светлые волосы и маленький пухлый рот. Когда она с кем-нибудь разговаривала,
ее зеленовато-серые глаза смотрели на собеседника снизу вверх, и тогда она
становилась похожа на маленькую порочную мадонну.

Сидя на краю постели без пиджака, в совершенной растерянности, он
услышал, как Полли тихо постучалась и вошла в комнату. Она рассказала ему
все, рассказала, что призналась матери и что мать будет говорить с ним
сегодня утром. Она заплакала и сказала, обняв его за шею:
-- Ах, Боб! Боб! Что мне делать? Что мне теперь делать?
Она говорила, что покончит с собой.
Он вяло утешал ее, уговаривал не плакать, все уладится, бояться нечего.
Он чувствовал сквозь рубашку, как волнуется ее грудь.
Не он один был виноват во всем, что случилось. В его цепкой памяти
холостяка встали первые случайные ласки, которые дарили ему ее платье, ее
дыхание, ее пальцы. Потом, как-то вечером, когда он уже раздевался, Полли
робко постучалась в дверь. Ей нужно было зажечь от его свечи свою свечку,
задутую сквозняком. Она только что приняла ванну. На ней было свободное,
открытое матине из пестрой фланели. Ее белая ступня виднелась в вырезе
отороченных мехом ночных туфель, кровь струилась теплом под душистой кожей.
Она зажигала и поправляла свечу, а от ее рук тоже шло слабое благоухание.
По вечерам, когда он поздно возвращался домой, Полли сама подогревала
ему обед. Он почти не разбирал, что ест, когда она сидела возле него, и они
были совсем одни в спящем доме. А ее заботливость! Если ночь была холодная,
сырая или ветреная, его всегда ждал стаканчик пунша. Может быть, они будут
счастливы...
Потом они шли по лестнице на цыпочках, каждый со своей свечой, и на
третьей площадке нехотя желали друг другу спокойной ночи. Потом целовались.
Он хорошо помнил ее глаза, прикосновение ее рук, свое безумство...
Но безумство проходит. Он повторил мысленно ее слова, применив их к
себе: "Что мне делать?"

Несколько минут Полли сидела на кровати и плакала. Потом она вытерла
глаза и подошла к зеркалу. Она намочила конец полотенца в кувшине и освежила
глаза холодной водой. Она посмотрела на себя в профиль и поправила шпильку
над ухом. Потом она опять подошла к кровати и села в ногах. Она долго
смотрела на подушки, и вид их вызвал у нее сокровенные, приятные
воспоминания. Она прислонилась затылком к холодной спинке кровати и
задумалась. На ее лице уже не оставалось и следа тревоги.
Она ждала терпеливо, почти радостно, без всякого страха, воспоминания
постепенно уступали место надеждам и мечтам о будущем. Она была так
поглощена своими надеждами и мечтами, что уже не видела белой подушки, на
которую был устремлен ее взгляд, не помнила, что ждет чего-то.
Наконец Полли услышала голос матери. Она вскочила с кровати и подбежала
к перилам.
-- Полли! Полли!
-- Да, мама?
-- Сойди вниз, милочка. Мистер Доран хочет поговорить с тобой.
Тогда Полли вспомнила, чего она дожидалась.

Он никогда не бывал у "Корлесса" *, но хорошо знал, что это -- марка.
Он знал, что туда приезжают после театра есть устрицы и пить ликеры; и он
слыхал, что официанты там говорят по-французски и по-немецки.

Лили, дочь сторожа, совсем сбилась с ног. Не успевала она проводить
одного гостя в маленький чулан позади конторы в нижнем этаже и помочь ему
раздеться, как опять начинал звонить сиплый колокольчик

Хотя они жили очень
скромно, в еде они себе не отказывали; все только самое лучшее: первосортный
филей, чай за три шиллинга, портер высшего качества.

-- Скажи-ка, Лили, -- спросил он дружеским тоном, -- ты все еще ходишь
в школу?
-- Что вы, сэр, -- ответила она, -- я уже год как окончила школу, даже
больше.
-- Вот как, -- весело сказал Габриел, -- стало быть, скоро будем
праздновать твою свадьбу, а?
Девушка посмотрела на него через плечо и ответила с глубокой горечью:
-- Нынешние мужчины только языком треплют и норовят как-нибудь обойти
девушку.
Габриел покраснел, словно почувствовав, что допустил какую-то
бестактность, и, не глядя на Лили, сбросил галоши и усердно принялся концом
кашне обмахивать свои лакированные туфли.

Мистер Браун провел туда своих дам и спросил в шутку, не хотят ли они
выпить по стаканчику дамского пунша, горячего, крепкого и сладкого. Услышав
в ответ, что они никогда не пьют ничего крепкого, он откупорил для них три
бутылки лимонада. Потом он попросил одного из молодых людей подвинуться и,
завладев графинчиком, налил себе солидную порцию виски. Молодые люди с
уважением поглядели на него, когда он отхлебнул первый глоток.
-- Господи, благослови, -- сказал он, улыбаясь. -- Мне это доктор
прописал.

там в дублинцах нечего переводить в целом
мертвые помню крутой рассказ

Он остановился в нескольких
шагах от нее и спросил:
-- Да в чем дело? Почему ты плачешь?
Она подняла голову и вытерла глаза кулаком, как ребенок. Голос его
прозвучал мягче, чем он хотел:
-- Грета, почему?
-- Я вспомнила человека, который давно-давно пел эту песню.
-- Кто же это? -- спросил Габриел, улыбаясь.
-- Один человек, которого я знала еще в Голуэе, когда жила у бабушки,
-- сказала она.
Улыбка сошла с лица Габриела. Глухой гнев начал скопляться в глубине
его сердца, и глухое пламя желания начало злобно тлеть в жилах.
-- Ты была в него влюблена? -- иронически спросил он.
-- Это был мальчик, с которым я дружила, -- ответила она, -- его звали
Майкл Фюрей. Он часто пел эту песню, "Девушка из Аугрима". Он был слабого
здоровья.
Габриел молчал. Он не хотел, чтобы она подумала, что его интересует
этот мальчик со слабым здоровьем.
-- Я его как сейчас вижу, -- сказала она через минуту. -- Какие у него
были глаза -- большие, темные! И какое выражение глаз -- какое выражение!
-- Так ты до сих пор его любишь? -- сказал Габриел.
-- Мы часто гуляли вместе, -- сказала она, -- когда я жила в Голуэе.
Внезапная мысль пронеслась в мозгу Габриела.
-- Может быть, тебе поэтому так хочется поехать в Голуэй вместе с этой
Айворз? -- холодно спросил он.
Она взглянула на него и спросила удивленно:
-- Зачем?
Под ее взглядом Габриел почувствовал себя неловко. Он пожал плечами и
сказал:
-- Почем я знаю? Чтоб повидаться с ним.
Она отвернулась и молча стала смотреть туда, где от окна шла полоса
света.
-- Он умер, -- сказала она наконец. -- Он умер, когда ему было только
семнадцать лет. Разве это не ужасно -- умереть таким молодым?
-- Кто он был? -- все еще иронически спросил Габриел.
-- Он работал на газовом заводе, -- сказала она.
Габриел почувствовал себя униженным

-- А отчего он умер таким молодым, Грета? От чахотки?
-- Я думаю, что он умер из-за меня, -- ответила она.
Безотчетный страх вдруг охватил Габриела: в тот самый час, когда все
было так близко, против него встало какое-то неосязаемое мстительное
существо, в своем бесплотном мире черпавшее силы для борьбы с ним. Но он
отогнал этот страх усилием воли и продолжал гладить ее руку. Он больше не
задавал ей вопросов, потому что чувствовал, что она сама ему расскажет. Ее
рука была теплой и влажной; она не отвечала на его прикосновение, но он
продолжал ее гладить, точь-в-точь как в то весеннее утро гладил ее первое
письмо к нему.

Габриел, опершись на локоть, уже без всякого враждебного чувства
смотрел на ее спутанные волосы и полуоткрытый рот, прислушиваясь к ее
глубокому дыханию. Так, значит, в ее жизни было это романтическое
воспоминание: из-за нее умерли. Теперь он уже почти без боли думал о том,
какую жалкую роль в ее жизни играл он сам, ее муж. Он смотрел на нее,
спящую, с таким чувством, словно они никогда не были мужем и женой. Он долго
с любопытством рассматривал ее лицо, ее волосы; он думал о том, какой она
была тогда, в расцвете девической красоты, и странная дружеская жалость к
ней проникла в его душу. Он даже перед самим собой не соглашался признать,
что ее лицо уже утратило красоту; но он знал, что это не то лицо, ради
которого Майкл Фюрей не побоялся смерти.

Может быть, она не все ему рассказала. Его взгляд обратился к стулу, на
который она, раздеваясь, бросила свою одежду. Шнурок от нижней юбки свисал
на пол. Один ботинок стоял прямо: мягкий верх загнулся набок; другой ботинок
упал.