– Никто не знает, как мне бывало тяжело и грустно. Ведь, кроме поэзии, между нами почти ничего не было общего. Даже Левушка не сблизил нас. Мы и из-за него ссорились. Вот хотя бы: Левушку – ему было четыре года – кто-то, кажется Мандельштам, научил идиотской фразе: «Мой папа поэт, а моя мама истеричка». И Левушка однажды, когда у нас в Царском собрался Цех поэтов, вошел в гостиную и звонко прокричал: «Мой папа поэт, а моя мама истеричка!» Я рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг и стала его целовать: «Умница Левушка! Ты прав. Твоя мама истеричка». Она потом постоянно спрашивала его: «Скажи, Левушка, кто твоя мама?» – и давала ему конфету, если он отвечал: «Моя мама истеричка».

Она не только в жизни, но и в стихах постоянно жаловалась на жар, бред, одышку, бессонницу и даже на чахотку, хотя отличалась завидным здоровьем и аппетитом, и плавала как рыба, что при слабых легких никак невозможно, и спала как сурок – пушками не разбудишь

Гео́ргий Ви́кторович Адамо́вич (7 [19] апреля 1892[~ 1], Москва — 21 февраля 1972, Ницца) — русский поэт-акмеист и литературный критик, переводчик.

В 1923 году Адамович эмигрировал в Берлин и жил затем во Франции. Он регулярно выступал с критическими статьями и эссе, печатался в журнале «Звено», с 1928 года — в газете «Последние новости», где вёл еженедельное книжное обозрение[8]. Адамович, постепенно получивший репутацию «первого критика эмиграции», считался одним из ведущих авторов журнала «Числа», редактировал журнал «Встречи» (1934).

Американский журналист Гаррисон Солсбери писал: «В своем кабинете в Смольном он работал час за часом, день за днем. От бесконечного курева обострилась давняя болезнь, астма, он хрипел, кашлял… Глубоко запавшие, угольно-темные глаза горели, напряжение испещрило его лицо морщинами. <…> Напряжение зачастую сказывалось на Жданове и других руководителях. Эти люди, и гражданские, и военные, обычно работали по 18, 20 и 22 часа в сутки, спать большинству из них удавалось урывками. Питались они несколько лучше остального населения. Жданов и его сподвижники получали военный паек: [в самое тяжелое время] 400, не более, граммов хлеба, миску мясного или рыбного супа и немного каши. К чаю давали один-два куска сахара. При такой диете они худели, но не изнурялись, никто из высших военных или партийных руководителей не стал жертвой дистрофии. Однако их физические силы были истощены. Нервы расшатаны, большинство из них страдали хроническими заболеваниями сердца или сосудистой системы».

Жданов умер в 1948 году. Мне не кажется очевидным сейчас судить ту систему, за то, что она пыталась спасти Ленинград, как умела. К слову, прорыв блокады произошел совместным ударом изнутри и снаружи кольца (прежние попытки прорвать ее только снаружи провалились), что без деятельности военных и руководства города вряд ли бы произошло. Я не хочу ни судить, ни оправдывать ту систему. Выбор был между плохим и худшим, потому что немцы, возьми они город, жителей не собирались кормить вовсе. Страшна не система, а как люди ведут себя в этой системе и этих обстоятельствах.

Модзалевские уехали из Ленинграда, бросив умиравшую дочурку в больнице. Этим они спасли жизнь других своих детей. Эйхенбаумы кормили одну из дочек, так как иначе умерли бы обе. Салтыковы весной, уезжая из Ленинграда, оставили на перроне Финляндского вокзала свою мать привязанной к саночкам, так как ее не пропустил саннадзор. Оставляли умирающих: матерей, отцов, жен, детей; переставали кормить тех, кого «бесполезно» было кормить; выбирали, кого из детей спасти; покидали в стационарах, в больницах, на перроне, в промерзших квартирах, чтобы спастись самим; обирали умерших — искали у них золотые вещи; выдирали золотые зубы; отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших — мужа или жены; раздевали трупы на улице, чтобы забрать у них теплые вещи для живых; отрезали остатки иссохшей кожи на трупах, чтобы сварить из нее суп для детей; готовы были отрезать мясо у себя для детей; покидаемые — оставались безмолвно, писали дневники и записки, чтобы после хоть кто-нибудь узнал о том, как умирали миллионы. Разве страшны были вновь начинавшиеся обстрелы и налеты немецкой авиации? Кого они могли напугать? Сытых ведь не было. Только умирающий от голода живет настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти. И мозг умирает последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, чувствовать у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль — у других."

"Этот снимок с ромбабами опубликован мною в "Огоньке" в 89-м. А взял я снимки (для заметки о пирах в Смольном тогда хватило одного) в ленинградском госархиве на Мучном.

Андрей Чернов. "Смертный паёк". Журнал "Огонёк", 1989, № 40. С. 12–15. На с. 14 фото из только что рассекреченного спецхрана Ленинградского государственного архива кинофонофотодокументов, которое в архивной карточке было подписано так: "12 декабря 1941. Лучший сменный мастер энской кондитерской фабрики В. А. Абакумов проверяет качество". Тассовский снимок, в печать, видимо, не попавший. Разумеется, никакого указания на то, что ромовые бабы пеклись для Смольнного, в архивной карточке не содержится.

Номер "Огонька" подписан в печать 26.09.89. Тираж 3 300 000 экз.

Пришло много писем. Среди них, одно, которое особенно запомнилось. Пережившая блокаду ленинградка благодарила меня за то, что я снял с нее обвинение во вранье. Друзья-блокадники не верили, что на новый 1942-й год во Дворце пионеров на Невском ей, ребенку, презентовали четвертинку ромбабы.

Так что какие-то крохи со смольнинского стола перепадали и детям.

После "Огонька" были републикации Гранина и нескольких других авторов. К сожалению, без ссылок на архив и на первую публикацию. И это дало возможность сталинистам усомниться в подлинности снимка. Однако фотография подлинная. Она и сейчас в том же госархиве, Только он теперь не на Мучном переулке, а на Таврической, д. 39. И называется Центральным государственным архивом кинофотофонодокументов Санкт-Петербурга.

Так что ссылка на некоего военного историка под гуляющей сегодня в сети фотографией не есть ссылка на первоисточник снимка."

Читать здесь: https://takiedela.ru/2018/01/menyayu-royal-na-200-gramm-khleba/

..."В промежутках между разбирательствами Георгий Маленков нашел время посетить Музей обороны Ленинграда. Заместитель директора по научной части Григорий Мишкевич вспоминает, как Маленков потребовал путеводитель и начал кричать.

«Он размахивал книжкой и орал: «Свили антипартийное гнездо! Создали миф об особой «блокадной» судьбе Ленинграда! Принизили роль великого Сталина!»»Репрессиям подвергли всю верхушку музея. Майору и орденоносцу Мишкевичу выбили зубы и переломали позвоночник, и выслали по этапу в Воркуту, освободив только в конце 1954 года. Льва Ракова приговорили к расстрелу, потом заменили на двадцать пять лет с последующим поражением в правах, его жену сослали. Освободился он одновременно с Мишкевичем, потом работал в Пушкинском музее и Научной библиотеке Академии художеств.

Музей уничтожили. «Во дворе горят костры, жгут бесценные, уникальные экспонаты, подлинные документы, реликвии, — вспоминает экскурсовод Нонина. — Жгут многочисленные фотографии, среди них и детские. Дети блокады похожи на маленьких старичков — морщинистые лица, иссохшие тельца, глаза мучеников. В залах музея молотом разбивают скульптуры. Баграми сдирают живопись». Еще несколько лет длилась музейная агония — часть экспонатов забирали другие музеи, военные постепенно занимали помещения, директоров постоянно меняли. Один из новых руководителей, Василий Баранов, самовольно поехал в Москву и написал прошение Михаилу Суслову. «Мы обращались ко многим, — вспоминает он. — Я даже привез пробитый осколком комсомольский билет из экспозиции, взывали к уважению к павшим, чувству патриотизма, гражданского долга». Все оказалось бесполезным, Суслов резко потребовал перестать «агитировать» за дела музея.

****
Так что после уничтоженного музея говорить о документах в открытом доступе может только тот, кто совсем не интересовался этой темой

Закрытие музея (1952)
См. также: Ленинградское дело

В 1949 году музей обороны Ленинграда подвергся санкциям властей СССР в ходе так называемого Ленинградского дела. В феврале 1949 года приехавший в Ленинград Георгий Маленков ознакомился с путеводителем по музею и раскритиковал музей за принижение роли Сталина в войне и битве за Ленинград, а также выделение особой роли Ленинграда в войне, что противоречило официальной идеологической трактовке событий войны. Музей стал рассматриваться центральными властями как организация, действующая заодно с противоположной стороной конфликта. Идеологические противоречия между историографией Великой Отечественной войны, культивируемой центральными властями, и точкой зрения, возвеличивающей роль Ленинграда в войне, а его жителей и властей — в обороне города, привели в итоге к закрытию музея: осенью 1949 года временному, а в 1952 году — окончательному. После ликвидации музея его помещения были переданы Министерству военно-морского флота СССР[2][8].

Исследователи по-разному объясняют причины закрытия музея. В качестве причин называются и попытки стереть местную память о блокаде, и предотвращение распространения исторического мифа об исключительности блокадного опыта. Большинство членов руководства музея подверглось репрессиям, множество предметов коллекции музея было уничтожено, значительная их часть передана в другие музеи. Город на последующие 37 лет лишился отдельного музея, посвящённого его обороне и блокаде[8][6].

После оккупации Нидерландов принцесса Юлиана, будущая королева, переехала в Оттаву. И вот собралась она рожать. Но тут возникла проблема: ребенок автоматически станет подданным британской короны, а для потенциального наследника суверенного нидерландского престола это ну совсем не комильфо, даже несмотря на форс-мажорные обстоятельства.
Так что канадское правительство придумало: когда начались роды, территорию родильного отделения на пару часов объявили нейтральной зоной, не принадлежащей никому.

===

По последним опросам народ в принципе не против возрождения монархии, но при условии переноса столицы в Екатеринбург. Дабы царя потом далеко не возить..

Когда нам нечего было делать, мы по вечерам шатались по окрестностям. Я помню, что как-то вечером шел мимо территории казарм с задней стороны. Я увидел часового, стоящего перед маленьким домиком. Насколько я могу вспомнить, с примкнутым штыком. Это был эсэсовец, совсем не старик, лет 26.

Я увидел часового, стоящего перед маленьким домиком. Насколько я могу вспомнить, с примкнутым штыком. Это был эсэсовец, совсем не старик, лет 26. Часовой стоял у угла домика. Неподалеку от него сидели три молодые девушки. Одна из них справляла нужду, мне бросилось это в глаза. То, что часовой охранял эту девушку, пока она оправлялась, да еще с примкнутым штыком, было дико смешным. Девушки еще смеялись и хихикали. Часовой обратился ко мне и сказал: "Вам туда нельзя, здесь проводится казнь". В ответ я рассмеялся и сказал, показав на девушек: "Их что ли?" Я думал, он ответит, что девушки не имеют к этому никакого отношения. Но он сказал лишь: "Вам позволено смотреть". Я ответил: "Благодарю покорно" и развернулся.

Но мысли об этой казни меня не отпускали, и я пошел посмотреть, что происходит. Место казни было огорожено стеной, вход к нему преграждали высокие решетчатые ворота, которые были заперты. Поэтому внутрь я уже не смог зайти. Вместе с другими солдатами и гражданскими я остался стоять перед воротами и видел место расстрела через решетку. Оно находилось примерно в 80 метрах. Я видел, что перед глубокой ямой стояли около 9 девушек или женщин. Они стояли на коленях лицом к яме. Следующие 9 девушек ждали перед домиком, перед которым тогда оправлялась та девушка и который охранялся часовым-эсэсовцем. Что мне особенно бросилось в глаза — спокойствие и дисциплина этих людей. За девушками, стоявшими на коленях перед ямой стояли стрелки, по два на девушку. Это были эсэсовцы. По приказу начальника они стреляли из винтовок в головы казнимым, которые, когда в них попадали пули, падали в яму. Порой они сталкивались. Порой можно было видеть, как разлетаются куски черепа. То было ужасная картина.

В тот первый вечер я увидел казнь примерно 162 человек, совершенную описанным мной образом. Всегда расстреливалось по 9 человек, а следующие 9 должны были ждать, когда поведут их. Идущие к могиле расстреливаемые были похожи на процессию. Они шли колонной, при этом каждый должен был положить руки на плечи впереди идущего. На смерть они шли спокойно, сохраняя самообладание. За все время, что я наблюдал за подобными казнями, я видел лишь двух плачущих женщин. Для меня это было непостижимо.

В ходе тех 6 казней, за которыми я наблюдал, было расстреляно в сумме где-то 800-900 человек. Взгляду представала все время одна и та же картина. Больше сосредотачиваешься на жертвах, а не на стрелках. По сей день картина стоит у меня перед глазами. То, как жертвы падали в яму, выглядело столь необычно. Они не просто постепенно опрокидывались, а порой раскачивались, порой они падали в яму порознь, кто раньше, кто позже. У меня у самого хранился кусочек кожи головы, на котором были волосы с проседью. Я нашел его недалеко от ямы в тот первый вечер. Расстреливались преимущественно женщины. Насколько я могу вспомнить, я видел двух детей. Это были мальчики. […]