А у нас тепло, минус 10!
В Харце(Германия) зимой народ ездит на цепях или никак, патамушта горки не терпят лысой резины.

Представления о прекрасном в трех иллюстрациях
В статью решительно не помещается, будет так.

В «Хмуром утре» Алексея Толстого (1940-41) есть характерный момент, когда один из центральных героев трилогии, Иван Телегин, к тому моменту уже красный командир, принимает новую часть – и видит, что новый начштаба кого-то очень ему напоминает. (Кого-то - это свояка, Вадима Рощина, который на тот момент, по мнению Телегина, совершенно определенным образом находился у белых и даже успел именно в силу этого обстоятельства спасти Телегину жизнь - на вокзале в белом Ростове Телегина узнал, не выдал, прикрыл.) А затем новый начштаба является к нему на квартиру и следует сцена драматическая.

Читать дальше...
Свернуть
"Быстро вошел тот самый, небольшого роста, седой военный, притворил за собой дверь и коротким движением поднял прямую ладонь к виску.
Телегин, наступив каблуком на до половины стянутый сапог, так и остановился, уставился на этого двойника…
– Простите, товарищ, – сказал он, – на перроне не совсем ловко вышло, но я уж решил представления, вообще дела отложить до завтра… Если не ошибаюсь, вы мой начальник штаба?
Военный, продолжавший стоять у двери, ответил коротко:
– Так точно…
– Простите, ваша фамилия?
– Рощин, Вадим Петрович.
Телегин начал беспомощно оглядываться. Раскрыл рот и несколько раз заглотал воздуху.
– Ага… Значит… – Лицо его задрожало, и он – уже шепотом: – Вадим?
– Да.
– Понимаю, понимаю… Очень странно… Ты – у нас, мой начальник штаба… Господи помилуй!
Рощин сказал все так же твердо, сухо:
– Иван, я решил теперь же поговорить с тобой, чтобы не создавать для тебя завтра неловкости.
– Ага… Поговорить…
Иван Ильич быстро натянул полуснятый сапог, поднял с пола и начал надевать гимнастерку, Вадим Петрович, опустив лоб, следил за его движениями, как будто наблюдая, без нетерпения, без волнения.
– Боюсь, Вадим, что мы несколько не поймем друг друга.
– Поймем…
– Ты умный человек, да, да… Я горячо тебя любил, Вадим… Я помню прошлогоднюю встречу на ростовском вокзале… Ты проявил большое великодушие… У тебя всегда было горячее сердце… Ах, боже мой, боже мой…
Он подтягивал пояс, вертел пуговицы, шарил в карманах – то ли от величайшей растерянности, то ли чтобы как-нибудь оттянуть неизбежность тяжелого разговора…
– Ты, очевидно, рассчитываешь, что мы поменялись местами, и я, в свою очередь, должен проявить большое чувство… Есть оно у меня к тебе, очень большое чувство… Так мы были связаны, как никто на свете… Ну, вот… Вадим, что ты здесь делаешь? Зачем ты здесь? Расскажи…
– Для этого я и пришел, Иван…
– Очень хорошо… Если ты рассчитываешь, что я могу что-то покрыть… Ты умный человек, – условимся: я ничего не могу для тебя сделать… Тут в корне мы с тобой разойдемся…
Телегин нахмурился и отводил глаза от Рощина. А Вадим Петрович слушал и улыбался.
– Ты что-то затеял… Ну, понятно, что… И слух о твоей смерти, очевидно, входит в этот план… Рассказывай, но предупреждаю – я тебя арестую… Ах, как это все так…
Телегин безнадежно – и на него, и на себя, и на всю теперь сломанную жизнь свою – махнул рукой. Вадим Петрович стремительно подошел, обнял его и крепко поцеловал в губы.
– Иван, хороший ты человек… Простая душа… Рад видеть тебя таким… Люблю. Сядем. – И он потянул упирающегося Телегина к койке. – Да не упирайся ты. Я не контрразведчик, не тайный агент… Успокойся, – я с декабря месяца в Красной Армии.
Иван Ильич, еще не совсем опомнясь от своего решения, которое потрясло его до самых потрохов, и еще сомневаясь и уже веря, глядел в темно-загорелое, жесткое и вместе нежное лицо Вадима Петровича, в черные, умные, сухие глаза его."

Полагаю, что и в 41, и в 42, приводя трилогию в окончательный вид, Алексей Толстой прекрасно понимал, что делает, приписывая персонажу со стороны красных готовность предать родича и благодетеля, при аналогичных обстоятельствах вовсе не проявившего столь возвышенных римских добродетелей, а просто-напросто решившего, что вот тут гражданская война обойдется.
В сорок третьем году трилогия награждена была Сталинской премией. Пока совпадение полное.

Затем последовала экранизация Рошаля 1957-59 года. Несмотря на довольно значительные купюры, именно эта сцена в ней есть.
https://rutube.ru/video/936f5bf2afb6c58611615761fa4f34fc/?bmstart=1289
Диалог сокращен, метаний существенно меньше, но ключевой момент остался тем же:
"– Странно… Ты – у нас, мой начальник штаба…
– Иван, я решил теперь же поговорить с тобой, чтобы не создавать для тебя завтра неловкости.
– Ты не думай, Вадим, что я забыл нашу встречу на вокзале. Но если ты рассчитываешь, что я могу что-то покрыть… Рассказывай, но предупреждаю – я тебя арестую… Ах, как это все так…
- Иван, я не контрразведчик ине тайный агент. Я с декабря месяца в Красной Армии."
Но добавилось к нему чудесное дополнение в духе эпохи. Закончив фразу, Рощин… предъявляет Телегину документы. Потому что, конечно же, слову человека верить нельзя. А вот мандату - можно.

Прошло 20 лет. Телеэкранизация 1974-77 года. Тут сцена тоже есть. Вот она.
https://youtu.be/NCZ9H11kVuQ?t=767
Тут эмоций уже много больше.
"- Значит ты у нас, мой начальник штаба. Господи помилуй.
- Иван, я решил теперь же поговорить с тобой, чтобы не создавать для тебя завтра неловкости.
- Понимаю. Поговорить. Поговорить. Ты у нас, мой начальник штаба.
- Успокойся, я не разведчик и не переодетый тайный агент. Я с декабря в Красной Армии.
- Господи боже мой. Тогда на вокзале ты проявил ко мне невиданное по нашим временам великодушие. У тебя всегда было горячее сердце. Ах, боже мой."
А соответствующей фразы, как видите, нет. Вовсе. И можно бы сказать, что авторы сценария (Ордынский и Стукалов-Погодин) сыграли с персонажами в поддавки, заставив Рощина сообщить о новом своем положении, раньше, чем Телегин примет решение его сдать. Но это не вполне так. Потому что за словами Рощина следует фраза про вокзал и невиданное великодушие (с характерной вставкой "по нашим временам") - и становится ясно, что если у Толстого Телегин переживал из-за того, что ему сейчас придется фактически убить близкого человека ради идеи, то Телегин из экранизации теряет слова потому, что ему сейчас -- как ему кажется -- придется пойти против дорогого ему дела, чтобы спасти близкого человека. Потому что в 1957 (и в 1942) году идеальный красный герой в этой ситуации и может, и должен предать благодетеля. А в 1977 - не может. Не может на экране произойти такое ни с чьей точки зрения, с точностью до всех комиссий включительно.

И пожалуй, многое в "Архипелаге..." и его восприятии объясняется тем, что писал эту книгу современник первой экранизации - для ее аудитории. А читала - аудитория второй.

Запрыгала к телефону, стреноженная полуснятыми колготками.

– В сапогах? – Король глянул на собеседника сквозь лорнет в черепаховой оправе.

Кот горделиво встопорщил усы.

– Я всё-таки дворянин, ваше величество.

– Но без панталон? – уточнил король. Они беседовали наедине в маленьком, скромно обставленном кабинете для неофициальных приёмов, не подлежавших регистрации в камер-фурьерском журнале.

– Котам панталон не положено, ваше величество, – блеснул собеседник уместной цитатой из классики. – А я, увы, из-за фатальной ошибки в заклинании навечно и неотменимо принял кошачий облик. Но по рождению я имею честь быть оборотнем из древнего и славного рода Огров, и… – Его голос стал особенно вкрадчивым. – … Младшим братом того самого Людоеда, что в последнее время так досаждает вашему величеству.

Король нахмурился.

– Досаждает – не то слово, монсеньор Огр. Ладно бы он просто ловил и пожирал всяких бродяг! Я просвещённый монарх и чужд предрассудкам. Но он ведёт себя дерзко: не появляется при дворе, прогоняет моих сборщиков податей, и даже переписывается с опальными вельможами. Бог знает, какие планы он вынашивает! – Король вновь поднял лорнет: стёкла отбросили отблеск свечей. – Верно ли я понимаю, монсеньор Огр, что вы пришли предложить мне помощь в преодолении этой маленькой неурядицы?

– Да, ваше величество. При самой незначительной поддержке с вашей стороны я избавлю страну от Людоеда, и, завладев по праву принадлежащим мне наследством, стану самым верным слугой вашего величества.

– Но… – Король поднял брови. – Я не смогу утвердить вас в праве наследства. Это будет слишком скандальный прецедент. Вы же всё-таки в некотором роде… животное?

– Я позаботился об этом, ваше величество. Мы с братом – последние в роду Огров. За нами наследует дальняя боковая ветвь – маркизы де Карабасы. Они, к сожалению – или скорее к счастью – давно вымерли. Но мой… – Кот изобразил передними лапами кавычки. – … "Хозяин"… Весьма способный молодой человек. Вполне послушный мне. И очень привлекательный внешне, если ваше величество понимает, о чём я.

– Не вполне…

– Будем говорить без околичностей, ваше величество. Людоед – не единственная из ваших забот. Другая забота – устройство брака её высочества принцессы… с учётом того, насколько хорошо известны при заграничных дворах её… живой темперамент и… открытость новым впечатлениям…

Король вздохнул.

– Ах, моя озорница! Её давно стоило бы отдать в монастырь, но я был слишком снисходителен, и теперь пожинаю плоды. Брак с никому неизвестным маркизом, конечно, мезальянс… Но даже это менее скандально, чем продолжение её легкомысленного образа жизни. Достаточно об этом. – Взгляд короля стал жёстче и пристальнее. – Как именно вы собираетесь избавиться от Людоеда?

Ни один аспект нидерландской свободы в Золотой Век не производил такого впечатления на современников, особенно иностранцев, как та свобода, которой обладали женщины всех сословий и положения. Нидерландские женщины, даже молодые и незамужние, могли свободно уходить из дому и возвращаться одни, без всякого сопровождения, работать, заниматься делами и принимать участие в беседах почти наравне с мужчинами. Все наблюдатели соглашались, что в нидерландском обществе жёны не находились в такой зависимости от своих мужей, как где бы то ни было еще. Немец Хейнрик Бентем, писавший в 1690 г., проводил разительный контраст между тем, как ходят в церкви по воскресеньям голландцы и немцы, отмечая, что в Германии мужья шли вместе, разговаривая между собой, тогда как их жёны следовали за ними, окруженные детьми. Только в Голландии, как пренебрежительно отмечал он, женщины сопровождали друг друга в церковь, сплетничая по дороге, тогда как их мужья вели детей: «ибо здесь курица кукарекает, а петух просто кудахчет».

Но, как отмечает Лети, именно личная свобода, предоставленная женщинам и девушкам, наиболее ярко демонстрирует связь между вольностью и порядком. Женщины могли пользоваться большей степенью независимости, приходить и уходить, когда пожелают, по той же причине, по которой одинокий мужчина, или иностранец-путешественник, мог гулять по нидерландскому городу днем или ночью, сравнительно мало опасаясь, что станет жертвой ограбления или нападения: каждый человек находился и ощущал себя в безопасности{307}. «On peut voyager librement par toute la Hollande seul et en compagnie sans crainte d'estre detroussé» («Вы можете свободно путешествовать по всей Голландии в одиночку и в компании, не опасаясь ограбления» (фр.)), — отмечал Жан де Париваль в 1669 г. Швейцарец Альберт фон Халлер, живший в Голландии в конце 1720-х гг., с удивлением обнаружил, что в Лейдене всякий мог без оружия гулять по городу, и любой человек был настолько спокоен за свое имущество, что мог оставить дверь дома незапертой и уехать на несколько дней, не опасаясь воровства. Уровень преступности был — и субъективно воспринимался — низким.

Не только вне дома каждый человек мог быть уверен в своей безопасности; по наблюдению Лети, основа нидерландской свободы заключалась в том, что и в своем доме было менее вероятно, чем где бы то ни было еще, подвергнуться оскорблению или насилию. Он утверждал, что для Голландии было необычно избиение мужьями своих жён, ибо соседи не потерпели бы этого и побудили церковные и городские власти принять к виновному мужу жесткие меры. Таким образом, ключевой фактор пресечения дурного поведения состоял в том, что значительная часть населения проживала в городах, где образ жизни регулировался весьма жесткими нормами. Лети также отмечал, что в Голландии лучше, чем в других странах, обращаются со слугами, утверждая, что здесь не принято было давать пощечины слугам в присутствии других людей или наедине, как то было в обычае, например, во Франции. Показательно, что в подпольном сатирическом плакате, изданном в 1679 г., представлявшем собой образец социального протеста, говорилось, что дурное обращение со слугами в Голландии возросло из-за появления построенных в неоклассическом стиле вилл и особняков, отгороженных от соседей и тем самым поощрявших разного рода злоупотребления, ибо отныне хозяева могли совращать или бить служанок, не привлекая постороннего внимания, а их жёны — «остужать жар похоти» со слугами-мужчинами. Защита слуг заключалась в строгом общественном контроле.